Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— Незаурядный был человек…

А Гога в это время медленно шел по Рю Массне в сторону Рю Лафайет — так, как еще совсем недавно ходил в университет. Он только что побывал в церкви Св. Николая, построенной на средства русских военных, поставил свечку и постоял в том благостном и сосредоточенном молчании, которое было для него всегда лучшей молитвой. Он любил заходить в пустую церковь, когда ничто не отвлекает, когда физически ощущаешь внимательные и суровые, прямо в душу проникающие взгляды святых с икон, когда в тебя изливаются высшие доброта и правда и какое-то стоящее вне пределов человеческого разума понимание, что ты состоишь не только из своей плоти и не плотью единой живо твое существо. И это понимание обычно помогало успокоиться, если сердце бывало в смущении, или возвыситься до способности искренно простить обидчика, если бывал обижен.

Дойдя до Рю Лафайет, Гога свернул направо, потом через квартал повернул на Рю Пэр Робер — ту самую улицу, на которой около года тому назад обогнал его грузовик со стлавшейся сзади курящейся дорожкой. Как много еще крови пролито с того душного августовского дня! И — чего греха таить! — острота ощущения трагедии притупилась, и он уже не стыдится весело проводить время, искать и находить развлечения, уже не так болезненно воспринимает продолжающееся насилие и даже страшная нанкинская бойня ранит больше разум, чем сердце.

Гога продолжал медленно брести по Рю Пэр Робер к югу и вдруг понял, что ноги несут его к госпиталю Святой Марии, где лежит Луарсаб Пулария. В тот раз, когда Гога посетил его по поручению Грузинского общества, Пулария чувствовал себя плохо, но бодрился, старался даже шутить. С тех пор прошло больше недели.

Как странно все же, думал Гога, ведь не такой уж близкий человек, а что-то привело к нему именно сегодня, в тот самый час, когда стало известно, что умирает отец. И подумав, Гога понял, что именно это и влекло его сюда, к другому умирающему. Неосуществимая потребность быть около отца в эти роковые часы тянула его к человеку, на котором он видел отблеск последней доблести грузинского оружия, человеку, так чтившему его отца и тем в эти минуты становящемуся как-то по особому близким.

Пулария изменился неузнаваемо. Он лежал на спине, обросший рыжеватой щетиной, с глубоко запавшими щеками и заострившимся носом, который у него и до болезни был длинный и хрящеватый. Увидев Гогу, он с усилием улыбнулся и хотел что-то сказать, но дежурившая при нем почти безотлучно Евдокия Степановна — жена Шалико Джинчарадзе — жестом велела ему молчать. В груди у Пулария булькало и переливалось, и он время от времени, с трудом привставая на локте, сплевывал в специальный сосуд, после чего в изнеможении вновь откидывался на спину и закрывал глаза.

Гоге стало жутко: неужели и папа сейчас лежит вот такой же изможденный и беспомощный и уже ни у кого нет ни сил, ни средств ему помочь? И сына, старшего сына, нет около него, а, может быть, нет и дочери. Успела ли Лена приехать? Из Дайрена до Харбина поезд идет ровно сутки, но давно ли папа заболел? Гога не знал, чем отец болен на этот раз. Чаще всего у отца бывал бронхит, последнюю зиму он два раза тяжело болел воспалением легких. А что сейчас?

Пулария еще раз с усилием приподнялся на локте и сильно откашлялся, пытаясь прочистить горло. Потом он снова откинулся на подушку, но глаза не закрыл. Видно было, что он хочет что-то сказать и собирает силы.

— Георгий, — заговорил он негромко, но вполне внятно, устремив на Гогу свои серо-зеленые, глядящие уже о т т у д а глаза.

— У меня в чемодане… завернуты… в наш флаг… погоны… Возьми их себе… сохрани…

Он хотел сказать что-то еще, но, как бы чувствуя, что договорить до конца не удастся, только слабо повел рукой.

— Вы сейчас идите, Гога, — вполголоса проговорила Евдокия Степановна, наклонившись к Гоге, — а то он волнуется.

За суровой, даже грубоватой внешностью этой женщины скрывалось отзывчивое и щедрое сердце. Сама она была из-под Тамбова, за Шалико Джинчарадзе вышла замуж в Сибири, но местные грузины называли ее «грузинской мамой», хотя некоторые были не младше ее. И стол на праздники она накрывала чисто грузинский, и хачапури пекла, как никто.

Повинуясь Евдокии Степановне, Гога встал. Что-то надо сделать. Он наверняка видит Луарсаба Пулария в последний раз. Гога смотрел на него. Больной снова закрыл глаза. Грудь его высоко вздымалась и опускалась. Одна рука была вытянута вдоль тела, другая лежала на груди, непроизвольно поднимаясь и опускаясь вместе с нею. Гога смотрел на эту руку со смешанным чувством отчуждения и боязливости — это не была нормальная человеческая рука: кожа туго обтягивала фаланги пальцев и на выпиравших суставах — побелела. И все же это была рука, державшая когда-то оружие и защищавшая Грузию. Сделав усилие над собой, Гога шагнул в сторону кровати и, наклонившись, поцеловал ее — сухую и неожиданно горячую, но уже не имевшую силы двигаться. Она слегка дрогнула, пальцы на ней выпрямились, и Гога заметил, что Луарсаб Пулария на несколько мгновений открыл глаза. Потом он их снова закрыл и, как рассказывала впоследствии Евдокия Степановна, больше уже не открывал.