Али Смит - Весна [litres]

Сметающее гробницу, неумирающее облако неведения, которое меняет свою форму, плывя по небу.

Неожиданные загробные жизни.

Довольно часто после того осеннего дня, когда его жизнь закончилась, чтобы начаться вновь, Ричард будет вспоминать картины с облаками и горами, помните, те, что он видел в «Королевской академии» в Лондоне в начале лета 2018 года, – картины мелом на грифельной доске.

Как-то под Рождество, в годовом обзоре лучших выставок в одной из газет, он читает статью под названием «Открытка для Таситы».

В ней рассказывается, как однажды в галерее маленький ребенок двух-трех лет бросился на выставленную картину и размазал мел.

Художница говорит интервьюеру, что не хочет ставить эти низкие проволочные заграждения между своими картинами и смотрящими на них людьми, и не только потому, что люди довольно часто о них спотыкаются. Она не хочет, чтобы между человеком и картиной что-нибудь находилось. Но порой люди и картины буквально сталкиваются друг с другом. «Если картины повреждаются, – говорит художница, – их можно отреставрировать, лишь бы то, чем по ним ударяют или чем их размазывают, не было мокрым. Хотя когда кто-то в Нью-Йорке встряхнул зонтиком… Что ж, эти капли дождя теперь стали частью картины, на которую попали, и останутся ею, пока существует сама картина».

Ричард громко хохочет, представляя, как ребенок бросается на картину. Он надеется, что это была гора.

Затем вспоминает девушку, полминуты простоявшую в тот день рядом с ним в галерее, глядя на гору.

Я хуею.

И я хуею.

Наверное, его дочь уже примерно такого же возраста, как эта женщина.

Его дочь – это девочка, которую он видел в последний раз в феврале 1987 года, в тот день она сидела у него на коленях, а он читал ей одну из ее книжек. Беатрис Поттер. Плохой кролик украл морковку у хорошего. Но охотник погнался за плохим кроликом, и от того не осталось ничего, кроме кроличьего хвоста на скамейке.

Она заливисто смеялась над картинкой с пушистым белым хвостом на скамейке.

Он выбрасывает воскресную газету в мусорку. Возвращается и садится за стол. Открывает ноутбук.

Набирает имя дочери в поисковике. Медлит над каждой буквой ее имени.

Он никогда не делал этого раньше.

Никогда не решался.

Говорил себе, что ей бы этого не хотелось.

У нее слегка необычное имя – такое же написание, как у ее матери, с буквой «в» вместо «б» в слове Элизавет, и если она оставила фамилию своей матери и не вышла замуж, довольно необычная фам…

Тут же выскакивает фотография женщины – вероятно, это она.

Наверняка она.

Стопудово она.

Есть несколько фотографий. На одной она похожа на свою мать, на другой – на его мать.

Она работает в университете в Лондоне. Есть электронный адрес.

Решусь?

Нет.

Она не захочет, не захотела бы, не хочет этого.

Он выходит из комнаты.

Обходит всю квартиру.

Возвращается в комнату.

«Представляя ее мертвой, мертвой для меня, мертвой для моего мира, все эти годы», – говорит он у себя в голове в ту ночь, лежа без сна в постели, посреди ночи, и уставившись на старую потолочную розетку, которую никогда раньше не замечал, хотя прожил здесь все эти годы.

Его воображаемая дочь смеется.

Какой ты? – говорит она у него в голове.

Какая ты? – говорит он у себя в голове своей реальной дочери.

Молчание.

Ага, но хватит уже про режиссера и про то, что Расселл назвал бы хр-р-р-р-р-р-рапом его истории, – вернемся к Брит полгода назад в октябре, в фургоне с Флоренс и двумя совершенно незнакомыми людьми на проселочной дороге хер знает где, по направлению дальше на север: по крайней мере, Брит считает, что это на север. Словно сыщик по телику или похищенный персонаж сериала, она запоминает названия мест на дорожных указателях – вдруг это может оказаться важным.

Эта баба – худший водила на свете.

В кабине фургона сейчас два пояса безопасности на четырех, и сидящая за рулем, похоже, не парится по поводу того, насколько опасно набиваться целой толпе народу в кабину этой пародии на тачку с навороченным псевдозаграничным салоном, который должен компенсировать полное отсутствие груза.