Константин Гирлин - Собрание сочинений. Том I

С виду годков шестидесяти он был, махонький, въежившийся как бы в самого себя; сухой — косточки да жилки. И кровь… горячая кровь, русская, крепко-деревенская; наверное, вся на сердце осталась. Уже потом увидел я: кожа без кровинки — бледный, чахоточный… живые мощи. В голове — непорядок, так думалось мне: душа с телом разминулись, и вышло такое вот расстройство душевное.

— Чего тебе, старик? — Я дерзко гляжу в его горящие глаза, а сам держусь… из сил последних… — и равновесие теряю.

А он так спокойненько… находит «точку» и меня как будто восстанавливает:

— Зачем вам прыгать? — И только чудится мне — крест над его головой… черный крест. И весь он из «неоткуда». Зырк на меня — пучками света.

— Не ваше дело!

— Что, порчу момент? Вы, мой друг, классики перечитали. К чему этот пафос? Стоит ли так выпендриваться?

— Слушайте, что вам от меня надо? Дайте прыгнуть!

— Прыгайте, раз уж вам приспичило! Не теряйте время. Только лицом не танцуйте: как неуклюже и нелепо у вас выходит! К чему эта манерность на лице. Расслабьте его, прошу!

Я вниз поглядел… тут у меня и ноги ушли; сейчас меня вниз — заробел как-то… и это нужно… ну, наедине?.. Или что же я, артист?..

— Послушайте!.. — повышаю я голос, прям взяло меня возмущение.

— Андрей.

— Послушайте, Андрей, я не могу, когда вы на меня смотрите. Я прыгну, если вы прекратите улыбаться, как идиот!

— Как вы точно выразились: идиот. Видите ли, к людям разным пристаю, тревожу их попусту, — вот как вас; так они меня идиотом обзывают, такие мины строят, ни дать ни взять, как будто я собакой пролаял. А мне, знаете ли, неприятно… Старый я человек, всех пережил: уже не смерть за мной гоняется, а я за ней телепаюсь. Иной разок так хочется поговорить, до колик на языке — зачем же он во рту болтается?.. Не с кем говорить стало. Словечко туда, словечко сюда — и вот уже настоящий разговор. А как без разговору?.. Что же это за жизнь — каждый сам по себе! Человеку нужен человек — это Лем сказал. Как же греть друг другу души? Современные человеки чаще телами греются, а душу — в холод. Произошло одичание… и новые ценности: наше время — век спин и затылков — честное безразличие и притворное сочувствие. По углам жмутся, как тараканы, друг от дружки, стерегутся… доверие потеряли. Коротеньким словечком не с кем перекинуться! А ведь сколько тоски в человеческом сердце!.. в отзвуках души!.. Куда ей деться? Выход нужен… иначе… И маленькая помощь, малое слово дает большую веру! На вере этой зиждется вся жизнь, на этой вере стучит сердце — солнышко ясное, с золотистыми прутиками: внутри оно, внутри любого из нас! Ну зачем мы скрываем его! — И вдруг он затих-затаился… глаза несбыточные. — Я — человек оседлый, люблю затишье… и вот это: — он повел рукой, изображая масштабы, будто поглаживая белые кисточки гор. — Тут душа русская, богатство душевно-духовное, впитавшееся в плоть и кровь, — душа необъятная, мало кем понятая. А ну-ка, поэт писал…

Душу нашу ни с чем не спутаешь: кто-то вскарабкается вдохновиться, перед жизнью покаяться: не в церковь, а именно сюда, — тут Бог ближе; а кто-то, — чтобы закончить с Богом. Какая она странная, эта русская душа!.. Расковыряешь в ней… Вывернешь наизнанку — кровь и мясо, все — живое, в жилах!.. не паутина какая-нибудь (паук ведь к пустоте). Умы ученые высчитывают световые года космического пространства, микроскопами ничтожат микробов… а вот вы знаете расстояние до души человеческой?.. Чтобы ее коснуться, нужно такие руки иметь!.. Ну, ладно, вы прыгать будете, или мы простоим здесь до Второго пришествия Христа? Вас, кстати, звать-то как? Адам, прекрасный Адам, какой же вы дурак! Когда сорветесь вниз — сразу поймете мои слова. Ну и глупая физиономия же у вас будет! Зачем вам это? Музыку красивую наложить — и уже история… Но не наложится. На душу — не наложится. У вас ведь там болит? А вы смотрите…

Мы запрокинули головы.

— Солнце вас пугается, прячется в серую шубку, — и нам оттого еще тоскливей на душе: она взъерошенная, подсушенная на солнышке, — и отслаивается от нее. Горечь больничная! Да вы поймите!.. Прозрите же!.. Однажды я подумал: с зарей встаю… — это ж самый Господь Бог! Только вдумайтесь: просыпаться вместе с Богом!.. Уже в этом счастье: удивительно простое, видное… все на поверхности! Вы смотрите на меня и не верите. Да, на вокзале я вас сразу признал — у вас лицо, покусанное болью. Вы что думаете, туристик я, что ли, обыкновенный? Я ведь не зря болтаю, и здесь вовсе не случайно. У меня вот тоже есть что выплакать, за всю-то жизнь; а жизнь ведь у каждого своя: с углами, с привкусом боли… послевкусие горькое — не одному же вам с горы катиться. Одно я понял: главное — себя не жалеть, не выпить этого яду! Иной раз жмет в груди, прямо посередине, за сердцем, — что там, душа?.. Я эту душу чувствую лучше кожи, слышу, как больно вскрикивает она, как не проходит у нее. Ну-у, хватит… Вот поднялся я нынче на Эльбрус, увидал вас — и весь настрой пропал… как рукой сняло. «Ну и дурак, — подумал я. — Это ж надо!» А вы кривляетесь, катаетесь чего-то по снегу, — как все это глупо со стороны. Многое глупо… мы — глупые. Нет, так нельзя. Вы либо прыгайте, либо нет. А вот всей этой лирики я не разделяю: поляну испоганили, снег примяли. Люди деньги платят, чтобы красоты насмотреться… — у людей этих все впереди; а тут вы со своими воплями. Пошлость, одним словом. Да-а, стоило сюда подняться и вас встретить, чтобы все, так сказать, встало на свои места. Так это не случайно, это ведь кем-то рассчитано, «расчищено», так сказать. Счастье, выстраданное мое счастье, луковичка моя сердешная, — а может, мы все усложняем?.. Так что же, у нас с вами решающая минута! Какая курьезная история… Только кто-то, прочитав ее в газетном огрызке, посочувствует: «Господи, что же у этих людей было такого на душе?» А может, этот и сам на гору хотел… — а вот взял и передумал. Видите, как все связано! Тут узлы… Но зачем нам, людям «с решением готовым», все эти подготовительные разговоры? Говорите мне сию же секунду: прыгаем или нет! Я же вижу, вам невыносимо стыдно: за грязь стыдно, в которой живете, поэтому и тревожны сверх меры. Адам, человек мой… — Он любовно сжал мою руку, словно просил защиты. Боль отразилась в его запавших глазах. — Я — живой. Коснитесь меня!.. Вы можете все это потерять — живое . Посовестились бы… Вы перестали видеть свет — а он ведь самое-самое! [Свет пришел в мир; но люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы. Ибо всякий, делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы; а поступающий по правде идет к свету, дабы явны были дела его, потому что они в Боге соделаны]. Вы будто поднялись над другими и смотрите их через линзу, какой-то греховный туман, и поэтому кончать жизнь вам хочется, — чтобы больше не было этого тумана. Но он будет — не будет только вас. Как скажете, так и сделаем, — это я прямо сейчас решил. Прыгните — я за вами! Но только… вот что: люди есть, дальше своего носа — ни-ни! Им этот свой нос дороже всяких сокровищ. А есть такие, которые видят больше, как бы пронзенную душу узнают, и они пойдут выше всяких своих интересов, против комфорта, подползут к вам — хоть для опоры, лишь бы вы не упали: поддержат в решающую минуту, когда голова у вас кругом, и душа вдребезги. Вот какие есть люди! — И он блеснул глазами. — Но они реже любого редкого животного. Отдают себя во имя прекрасного. Вот вам из Толстого, так вы думайте, думайте…