Константин Гирлин - Собрание сочинений. Том I

Утро свежее, спелое, как фрукт, — бери, ешь. Куснешь — потечет настоящий сок. Вся улица вымочена в этом соку. Рукава света спускаются в колодец чувств. Славная бодрость во мне — будет еще… — но что?.. — необычное, посюстороннее… какая-то проволока мыслей… Но все они светлые, и подъем необычайный.

Я вижу живых птиц, они похожи на черные кудри: то спадают локонами на небо-чело, то поправляет их невидимая Рука… — и они улетают. Как это трогает душу!

Стою в нерешительности, к дому прислонился, пристал так к уголку… В этом обветшалом домишке пожили мы с Дашей, в квартирке съемной, — счастие семейное.

Выплакал последнее… и задышал по-новому, обновилось в сердце где-то. Уношу с собой на подошвах родную землю. Сажусь в автобус, в окно поглядываю смятенно — ширь-даль какая, домашнее наше! Внутри меня — как канаты… но и они рвутся.

Извилистая узкая дорога: не слыхать ее, уносит она меня — будто из самой жизни. Ах, Пятигорск… он все преобразил в красоту, углубился в душу мою; здесь с Дашенькой было прожито волшебное время.

Но все уходит… Вот и я ухожу.

Мы выезжаем на простор: еще вижу склоны Машука, они окутаны серно-желтой дымкой. Божье творится. Зашел Пятигорск за черную ширму, и пошла дорога ровная. Наконец город, так щедро

кормивший мое сердце, скрылся из виду… скрылся навсегда.

Сначала равнины, поля кукурузы… и лишь вдалеке уже виднеются объекты лермонтовских строк:

Едем по Баксанскому ущелью, по горному серпантину, под нависающими над нами скалами, вдоль реки Баксан. Горы, видя нас, расступаются, а заснеженные вершины лишь украдкой высовывают любопытные остроконечные головы… и снова пропадают.

Грустные пейзажи проносятся в голых кустах — пейзажная горечь.

Я всеми недрами почувствовал тоску… Густые серые облака навалились на темные лесные проплешины. В небе чертит углем… и мелкой кистью — голубые палочки. Останавливаемся в каких-то поселках: выйду — воздух до того чистый!.. Кра-со-та! — стой и зри! Вдохнуть бы воздуху во всю ширь: «каждой клеточкой» — так бабушка говаривала. По-неземному пахнет! — дыхание ангельское. Тихо созерцаю: глушь святая, Божия природа… и чистота: свежесть первозданная; кутаются в туманах скалы. Проникается в бессловесной форме, Словом, единым и понимаемым на всех языках мира, — Божьим Словом, — на нем все мироздание. А какое здесь солнце, значительности великой! — другое, в свободе, не зажатое городскими крышами, над туманами и скалами оно, над лесами, над святым горным воздухом — над всем! Да будет так всегда!

Во всем этом — над нами и подле нас — творящая сила Жизни. И в нас самих, в Господних сосудах, сила эта — наполняет содержанием, горит вечным пламенем… и зовется Душою.

Да-а, горы… А где-то люди в городе, по щелям да по норам, — не люди, а муравьи будто. Бродят по чащам непролазным, улицам мертвым. Истлела их душа без света.

Слышу — пение сердечное… А потом так раздумаюсь: перед Господом душу выложил — уж не поет она, — как на ладони весь. Ничего не радует глаз: все эти горы, «кавказы», животные дикие, поля… — Господи, ну зачем они сейчас?.. Я жизнь свою прожил… — кому от этого было хорошо? Никого рядом нет — значит, жил неправильно, промахнул где-то. Есть ли кому-то дело, что я живу на этой планете? Хоть одному человечку?..

Волком вой — никто не услышит.

Вот бы кто-нибудь улыбнулся мне… и сказал: «Как ты выглядишь сегодня хорошо!» А что же дальше?.. Никакой радости от меня не останется: вот был человек, стоял здесь, средь гор и холмов, — и нет его больше… лишь место осталось. А был ли он на самом деле — кто теперь скажет?.. Что я такое, если разобраться? А время справедливо: затрет оно меня, как помарку, как будто и не существовал.

Да, время справедливо.

Мне бы человека — хоть объявление давай, — чтобы не только говорил, но и слушал: про самое-то больное… Выслушал бы сердце, рассеял бы добрым словом, — где уж такого человека сыскать, чтобы им расцвести?!