Константин Гирлин - Собрание сочинений. Том I

Вот почему я ухожу: я чувствую, что растрачиваю себя на пустяки, пока действительно важное не деется, — по моей вине… Ты человек чистый, не испахавший свое тело пороком, иди к своей мечте, ибо мечта твоя — благая, и она пойдет навстречу тебе. Я так тебя люблю, что даже выразить не могу! Вечный закон, побеждающий смерть, — это моя к тебе любовь!

А теперь… обними меня, пожалуйста, — сказал он, и тогда, в атмосфере высоких температур подлинного чувства, они соединились долгими, родными, любовными объятиями.

И были слезы, были признания, и горечь была от прощания — и все это было так человечно — человеческое побеждало! Взглядами прощались: никогда не расстанемся. Они смеялись — дети любимого Бога, — смеялись, потому что поняли…

«Мамуля… маленькая хорошая женщина, — писал Адам в «откровениях». — Милая ее серьезность, а глаза прятать никогда не умела: всегда лучистые, радостные ее глаза поуглубились, грустью сделались. Она как-то совсем ослабела снутри, даже осунулась. Никак не могла «отпустить»: потерянно-тихо смотрела мне вослед, словно даже порывалась пойти за мной, лаской сказать. Чувствовала, что теряет меня. Махала легкой ручкой, тяжелым сердцем провожала, — «в добрый путь». А потом просто смотрела… Просто.

Ее плечи «упали». В глазах «играла» искорка — сердцебиение Жизни — последний маячок уничтоженного мира.

Я положил лицо под лазурное небо, раскрыл руки, как птица — крылья, — широко-широко; гладил ветер — усмирял. Тогда будто бы пронеслось что-то, «вывернулось»… — это был «ветер перемен». А когда оглянулся я, чтобы проститься, — он уже задул мою «искорку»… и угас «огонечек».

Иногда кажется мне: она до сих там стоит… смотрит украдкой. Мне ветер приносит ее вздохи. Скулит он, подвывая… В скупых наших окошках нерадостное глядится — появляются чистые ее глаза… и текут, текут…

Она все еще ждет меня… моя мама ».

Две недели пронеслись как мгновение, настал момент скорби.

Адам вышел на перрон. Теплый свет ложился на его лицо, он приветствовал синий рассвет. Мир открывал очи, склеенные негой сумерек: трепетали его ресницы-птицы, открыт и чист был его лоб. Солнце русское улыбалось лаской прощания. Адам был наполнен добром, в душе его горело. Он дышал легко, мысли его были свободны. В этот миг он любил Человека, любил безраздельно все человечество.

«Звезды зоркие, звезды мудрые, укажите мне путь, проводите меня, нищего путника. Наверное, так и должно быть: каким-то нашим мечтам никогда не суждено сбыться — они лишь дым, и уже рассеялись. Но мы помним!.. Что-то будет отобрано, что-то оставит зарубки на сердце. Иное превратится в Свет. Возможно, то самое, несбывшееся и отобранное, и будет светить, светить… Когда погаснут все огни и растворятся надежды, именно оно и будет светить. А я думал раньше: «Господи, зачем так?» А вот как раз для этого.

И теперь смотрю я в окровавленную Душу небесную: по ком горюешь ты, звезда?.. Смотрю… до слез смотрю: красной болью себя исписала… — а много ли болей бывает на свете?..»

Приковылял холодный поезд. Адам сел у окошка: глядел в последний раз — сквозь пространство и время, вспоминал Дашеньку и всю их семейную жизнь. Глядел как-то рассеянно: увидал залитые зреющими нивами степи — от края до края… давно не прорывались дожди, гнало сюда холодные ветры; маленькие домики, отброшенные густыми туманами, — стояли они, словно в дыму кадильном. Увидал и скромную церквушку: на куполе — крест с изображением цаты, колыбели Иисусовой: [И явилось на небе великое знамение: жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна]; увидал и сиротливую мечеть… Все в единстве было, сердце задыхалось от радости — взаправду ли такая жизнь?!.. И там… далекий-далекий свет…

Вспомнилось из Толстого: «Счастье имеет смысл только тогда, когда есть с кем его разделить». В сердце пело — траурное, надрывно-светлое. Адам приложил ладони к глазам — «чувствую тепло… живое… Край Донской, край ты мой любимый, не тлеет моя к тебе любовь. Окаянные деньки, припорошенные пеплом, ну что я в вас забыл?..»

Щелкнуло холодное железо, раздался мощный гул — показала себя «машинная сила». Двинулось, загрохотало… крикнули голоса, еще чуть-чуть пошумело… и наконец «запели» колеса…

«И понял я, что от меня укрылось, вот что я забыл!.. — это по Дому русская тоска. Страшно с ней с глазу на глаз — она убить может!»

Тяжко ему было уезжать: не только потому, что Даша была родной — а он ведь именно покидал родное , — но и потому, что не произнес главных слов. Он чувствовал, что прощен… — но он не просил прощения. От этого на душе было неспокойно…