Коллектив авторов - Посиделки на Дмитровке. Выпуск 7

…Короткий зимний свет в окне на мгновение появляется и исчезает. Несмотря на все включенные светильники, кажется, что в палате царит сумрак. Воздух представляется тяжелым и вязким, он тоже давит. Непонятно, какое время дня — утро ли, вечер. Нельзя понять, движется ли оно вообще. Кровати мужчины и женщины стоят рядом, но это даже не замечается, здесь теряет смысл разделения по полу, боль уравнивает всех.

Но иногда что-то происходит. В реанимационную палату входит медсестра (у Толстого — младший сын Ивана Ильича, гимназистик), иногда двое-трое сразу, и на какие-то мгновения наступает передышка.

Эти сестры не сидят в палате, у них свое помещение, рядом с реанимацией, но каким-то образом они слышат через стену даже шепот и появляются сразу. Обращаясь к больному, они говорят ему «ты», хотя втрое, а то и вчетверо младше его. А когда надо перевернуть его, подтянуть (что добавляет мучений), звучат ласковые утешительные слова, перемежаемые полунормативной лексикой. Это даже не замечается. Здесь грубоватость воспринимается по-другому, по-домашнему, тепло и близко. Все, что делают сестрички, они делают искренне, сочувственно, их даже не благодарят, на это нет сил, но по замолкшим стонам понятно, сколь они необходимы, как их ждут. С ними приходит спасительное облегчение.

Во всем мире борьба с болью — приоритетная задача медицины. Человек не должен мучиться, когда есть способ освободить его от мучений. Мы в этом отношении сильно отстали. Не в научном смысле — никаких тайн тут нет, а в каком — даже трудно определить. Абсурд не делится на категории. Обезболивающие — наркотики. Опасные медикаменты? Но ведь они в руках врачей! Им тоже не доверяют? Боль и инструкция — поставить эти слова рядом мог только человеконенавистник. Объяснить иначе появление этой запретительной бумажки, которая приводила людей к самоубийству, по-другому нельзя. Надо, чтобы сам запретитель побывал в положении незащищенного больного.

А потому вся надежда на утешение, на сестричек.

Сестры милосердия. Какие прекрасные — и забытые — слова! Они парят поверх всех правил и указаний, идут от сердца.

Я — беспроблемный больной. Но девушка в халате подошла и ко мне, взглянула на повязку, осталась недовольна.

— Ну что это за шов?

Видимо, она имела в виду не сам шов, а черную от зеленки широкую полосу, которая идет по всей длине живота. В нескольких местах ее пересекают белые стягивающие жгутики марли, которые крепятся к телу лейкопластырем.

— Это не шов, а порнография.

Так просто? Вся операция свелась к грубоватой, но вполне надежной штопке? Мрачные мысли отлетают. Черные ожидания меркнут. В палате делается светлее.

— Я люблю эстетику во всем — что во флористике, что в хирургии, — деловито говорит сестра.

И накладывает клеящийся бинт, осторожно проводит по нему рукой, и тот плотно прилегает к телу. И вот уже нет черной, провальной, как лощина, метки с буграми ниток, только белая дорожка, скрывающая следы хирургического вмешательства.

Соседи по палате прислушиваются к разговору. Забота, да еще не обязательная, не предписанная никакими приказами, редкость. Здесь заботу ценят, как нигде — ведь это единственное обезболивающее средство. Сестры уходят, и скоро стоны возобновляются…

Русская душа

Горячая узбекская лепешка — отломил хрустящую корочку с почерневшим гребешком, потом добираюсь до тонкого ломкого кругляшка посередине, поглаживаю прилипшие к нему крошечные кунжутные семечки, снова возвращаюсь к пухлому ободку. Лепешка в сумке, я не вижу ее, только чувствую теплую шероховатую поверхность, легко поддающуюся пальцам. Еще один, последний кусочек, думаю я, зная что это не так — воля слаба, а искус силен. Пальцы не слушаются, они вновь соскальзывают к твердой медальке с крохотными бугорками семечек. Так и отламываю понемногу, не отрываясь и не делая перерыва.

Эти лепешки пекут на рынке в Теплом Стане — по всем узбекским правилам, с размаху бросая тесто на раскаленные стенки глиняного сосуда, тандыра, освещаемого изнутри тусклым огнем раскаленной спирали. Правда, в самом Узбекистане на дне глиняного кувшина, зарытого в землю, разведен маленький костер — живой огонь. Да и мука там особая, и вода неповторимая, вкуснее она разве что в Армении: говорят, там вода — самая лучшая в мире. Впрочем, и те лепешки, которые делают в Теплом Стане, тоже неплохие. Родство с самаркандскими, хоть и дальнее, все же чувствуется.

Сейчас я еду в метро и безнадежно мечтаю: вот заметят соседи мое занятие, позавидуют, и кто-нибудь попросит кусочек попробовать, чтобы разделить мои чувства. Ко мне обращены все взгляды, но лица у всех непроницаемые, бесстрастные, равнодушные.