Хэрриет Эванс - Дикие цветы

Строки субтитров, которые появлялись над сценой, когда она пела, пронзали его сердце, как и легкий надрыв в ее голосе, еле заметные движения головы, сжатые руки… Она была Корд и одновременно не Корд, а ее голос звучал чисто, зрело и совершенно.

В этот момент Бен любил сестру всем сердцем, но знал, что она оставила его, что теперь она навеки другая. Он не смог, да и не стал бы указывать ей на ее претенциозность: она была особенной, чтобы так держаться, ее голос — удивительный дар свыше — давал ей такое право. Он же, Бен-обычный человек, хотя и неглупый, с идеями и стремлениями. Он понимал это, но также понимал и то, что всецело принадлежал Мадс, а она — ему, во веки веков.

Еще одним озарением того триумфального, но грустного вечера стало осознание отцовской судьбы и характера. Его сестра пока еще не поняла этого, а он вдруг явственно прочувствовал, что Тони был особенным человеком, отмеченным печатью некоего гения, которого не было ни у него, Бена, ни у Алтеи, какой бы талантливой она ни была. Этот гений причинял ему страдания, но именно он в каком-то смысле делал его тем, кто он есть. С тех пор Бен стал искать в себе силы простить отца за проступки, которые тот совершил. Он очень старался.

На следующий день в «Ивнинг Стандарт» [188] Eжедневная газета, издающаяся в Лондоне. обнаружилось три независимых друг от друга упоминания Корделии Уайлд, дочери сэра Энтони Уайлда, и восхитительного выступления, которое она дала вместо чудесным образом исцелившейся теперь Изотты Чанфанелли. Они называли ее следующей Кири Те Канавой [189] Новозеландская оперная певица (р. 1944). , а критик «Таймс» писал, что у нее вышла самая гипнотическая и трагичная графиня, какую он только мог вспомнить, — благодаря сочетанию актерской игры и пения в идеальных пропорциях.

«Я не представляю, как ей удалось так завладеть моим сердцем — при том, что я сидел более чем в тридцати метрах от сцены, в мертвящей акустике Альберт-холла. И тем не менее она это сделала. Потрясающе, невероятно, электризующе трогательно. Я не знаю, как у нее это получается».

Но Бен, едва дышащий, придавленный толпой рядом с непривычно притихшим Хэмишем, знал. Он понял, что там, на концерте, он слышал ее — настоящую Корд — она просто стала собой и воспела любовь, к которой так стремилась и которую по какой-то причине не могла принять.

После концерта они молча вышли из театра, но у входа в метро Хэмиш пожал его руку.

— У меня завтра прослушивание, так что я не смогу поехать с тобой к твоим родителям. Не беспокойся, я уже позвонил им, — сказал он.

Он похлопал Бена по плечу, высокий и сильный, и это заставило Бена вздрогнуть.

— Пока, Бен, передавай Корд мою любовь!

— Сам передашь, — сказал Бен, стараясь говорить громче.

— Нет, нет, — ответил Хэмиш, стиснув зубы. — Ничего не выйдет. Все кончено, Бен.

Он достал кошелек и стал копаться в нем, избегая встречаться глазами с Беном.

— Я говорил себе, что она могла бы полюбить меня в другой жизни — там, где она бы не пела. Но я не хочу лишать ее этого, понимаешь?

Бен неуверенно покачал головой.

— Ох, Бен. Удачи тебе, приятель, и красавице Мадлен. Будьте счастливы. Присматривай за ней.

И он ушел, скользнул мимо Музея Виктории и Альберта [190] Музей декоративно-прикладного искусства и дизайна в Лондоне. . Высокий рост выделял его среди толпы пешеходов. Некоторые смотрели на него восхищенно, но он ничего не замечал, и это свойство — столь скромное отношение к самому себе — было одним из его лучших качеств.

Прослушивание, о котором говорил Хэмиш, проводилось для сериала «Царский полдень», который вышел на экраны в следующем году и сделал его знаменитым. На семь месяцев он уехал в Индию, где встретил Саниту, на которой женился год спустя в Бомбее. Бен получил от него потрепанную открытку, отправленную пару недель назад, в которой Хэмиш рассказывал о своей женитьбе и предстоящем родительстве, а также желал Бену удачи с его собственной свадьбой. О Корд он не написал ни строчки, и у Бена сложилось впечатление, будто Хэмиш намеренно старался создать между ними максимально возможное расстояние — будто бы знал, что должен исчезнуть, пока мог…

Бен одернул себя. Не стоит думать о грустном в такой день, как сегодняшний. Взмахнув руками, он поднялся, улыбнувшись при мысли о Мадс, которая, если повезет, все еще сладко спала. Он надеялся, что Мадс не проснется в беспокойстве, кусая тонкие, подвижные пальцы, которые никогда не прекращали свою деятельность, не важно-поправляли ли они волосы, трогали ли все, что под руку попадется, или заставляли его стонать в экстазе. Однажды он видел ее в лаборатории в Бристоле, совершенно неподвижную, застывшую, как танцовщица, опускающую металлическую нить в пробирку, которую она держала в руке. Все остальное время она оставалась напряженной, нетерпеливой, нервной, а когда спала, то напоминала ребенка — сворачивалась калачиком, ноги путались в ночной рубашке, волосы обвивались вокруг шеи, а лицо становилось по-младенчески умиротворенным. Она была его будущим. Он и она.