Денис Коваленко - Татуированные макароны

— Виталий Андреевич, я уже все, посмотрите у меня.

— И у меня.

— И у меня все, — точно воробьи загалдели дети. Саша даже в нетерпении вскочил с места, он давно хотел показать Виталию Андреевичу, что у него все, он ведь раньше всех начал рисовать эту вазу.

Зная, что сейчас даже самый корявый рисунок или самый красивый все равно сольется с осенним серым тоскливым небом, с настроением печали, ровным отсутствием мысли, Виталий рассеяно ходил от мольберта к мольберту, долго смотря на серые унылые вазы, раскрашенные скучно-зеленой тоскливой краской, и откровенно оранжевые, но вовсе не веселые апельсины, готовый всем поставить «хорошо» («отлично» или «плохо» быть не может, когда такое небо).

— Да, хорошо… хорошо… молодец… хорошо, — повторял он при виде каждого рисунка, — молодец… хорошо. Так, неплохо… хорошо…

Яркое, сочное пятно — ваза не была скучно выкрашена в зеленый, а апельсин — в пошло оранжевый. Цвета жгли глаз, жгли не ядовитостью цвета, а именно сочностью и точностью — они разорвали в клочья серое, печальное осеннее небо. Виталия даже невольно задело это (цвет, дерзость пятен), даже обидело в каком-то смысле.

— Саша, у тебя вполне… да… — Виталий поймал себя на мысли, что завидует. — Саша, — произнес он серьезно, и не в силах оторваться от рисунка, — в который раз удивляюсь — у тебя хорошее чувство цвета. Форма, конечно, страдает, но цвет — я снимаю шляпу. Снял бы, если бы была, — улыбнувшись, поправил он сам себя. Дети дружно захихикали. Зардевшийся, гордый за самого себя, Саша смотрел на своих одногруппников и на свою работу, теперь совсем ему нравившуюся.

— Ну, все, друзья мои, пора, — Виталий Андреевич посмотрел на часы. Дети, не торопясь, стали убирать за собой свои места. Последним выходил Саша Черкасов.

— До свидания, Виталий Андреевич.

— До свидания, — махнул ему Виталий.

Оставшись один, он запер дверь класса. Прикнопив Сашину работу к стене, долго и внимательно смотрел на нее. После вставил холст в свой мольберт… Но как он ни старался… ваза выходила у него сухо и слишком академично. А если он пытался «дерзить», то получалась мазня. Той чистоты и точности цвет, который он как образец видел перед собой в работе своего ученика, не выходил. Или слишком правильно и академично или… слишком мазня.

— Да-а, — в раздражении протянул Виталий, вытер тщательно кисть и, переодевшись, вышел из клуба.

Полгода Виталий работал в этом клубе, и все полгода наблюдал, как занимается Саша Черкасов. И всякий раз, когда Виталий видел, как рисует этот мальчик, но все пытался понять — как? почему так легко и живо? Да, этот ребенок был одна живая эмоция, порой слишком живая — до экспрессии. Но и Виталий считал себя человеком не сказать чтобы ровным и флегматичным. Но в живописи он был именно такой. И это его раздражало — раздражало, что живопись его была скучна и однообразно правильна.

— Что, завидуешь? — негромко говорил он сам себе, неторопливо шагая в сторону Ленинградского проспекта. — Завидуешь, и сам это знаешь. А вот так, как у этого мальчишки, дерзко и живо не можешь. Да и никогда не мог.

Не зная куда идти, Виталий остановился возле троллейбусной остановки. Перед глазами его все еще стояла нарисованная Сашей ваза, гордо подбоченившаяся ручками, выпятив звонко-болотную блестящую грудь, и возле нее, как раб, преданно лежал услужливо-оранжевый апельсин.

— И ведь, словно, не предметы он рисует, а людей, — вновь с невольной завистью беззвучно произнес Виталий.

«Ну ладно, черт бы с ним с этим Черкасовым, куда идти-то думаешь?» — спросил он сам себя, бессмысленно разглядывая проезжающие машины, людей, спешащих куда-то, или ожидающих троллейбус. Идти ему было некуда. Работая в клубе, Виталий и жил в нем вот уже полгода, с тех самых пор, как он приехал в этот город и устроился работать в этот клуб.

— Скука, — негромко произнес он, и вновь перед его глазами возникла гордо подбоченившаяся ваза. — «Полгода уже здесь живешь, — беззвучно говорил он сам себе, разглядывая людей и машины, — а ни друзей у тебя нет, ни денег ты не заработал, чтобы хотя бы квартиру снять. Даже на выставке ни на одной не выставился. Только пьешь, да в истории всякие от скуки влезаешь. А потому, что все устраивает», — лаконично заключил он и усмехнулся.

— Но все равно — скука, — уже без усмешки повторил он и добавил, точно подбадривая себя: — Ты, Виталий Андреевич, бездарный, бестолковый человек. Ты вот сейчас стоишь и смотришь вон на ту женщину, и она, наверняка, думает, что ты ее хочешь, а ты на самом деле хочешь похмелиться. А делать тебе все равно нечего — скука. А тут, может, история какая-нибудь выйдет, она тебе миллион подарит или квартиру подпишет, или опохмелит… Черт возьми, но это же не женщина, это же экспонат, это же ожившая картина Отто Дикса, — невольно прошептал он, наблюдая за ней.