Денис Коваленко - Татуированные макароны

— Господи, что же это такое, Господи, — испуганно причитала школьная докторша, не зная, с какого краю подступиться к Ване.

— Насмерть, — лаконично констатировал Миша.

— А может, все таки… — не договорив, с надеждой посмотрела на него докторша.

Миша лишь отрицательно покачал головой. Он так же, как и подростки, молча смотрел на Ваню, ничего не делая, да, в сущности, и не зная, что делать в такой ситуации. Он даже не разогнал толпу и не рявкнул ни на кого, по своему обыкновению.

Мусе очень хотелось выбраться из толпы и скрыться, он ждал подходящего момента и выбрался из полукруга как раз тогда, когда к школьному двору подъехал «Жигуленок» с тележурналистами.

А что делать дальше? — возник и встал перед Мусей вопрос, требующий незамедлительного разрешения. Муся растерялся: действительно, а что дальше? Игра закончилась, все, гамовер… Но действительно ли это конец?.. — С такими мыслями он дошел до парадного входа в школу, совсем не обращая внимания на взволнованно бегущих на школьный двор учеников, на ходу кричащих ему:

— Ну, чего там, что видно, телевидение, говорят, приехало?!

«Вот ты и остался один… в живых… последний герой, — мелькнуло в голове, — и чего добился, три миллиона что ли выиграл? Зато остался в живых, прям, как Сергей Одинцов… Кстати, там тоже Ваня был. Правда, у него голова целая осталась; но уверен, сказали бы этому Одинцову голову ему за три миллиона раздробить — раздробил бы, и еще считал бы, что так и должно… Блядская игра, один в один, как наша жизнь, что ни человек, то Иуда… Это котенок во мне говорит, — мысль больно кольнула его, побледнев, он замер, лишь взглядом провожая снующих туда-сюда учеников и учителей. — Все сходится, все правда, — беззвучно произнес он. Образ Снежаны, по-детски надувшей губки и хитро прищурившей глазки, всплыл перед ним. — Но нет, — развеял он его нервно рукой. — Нет. Вы сходите с ума по-своему: вешайтесь, котят спасайте, из окон прыгайте, я — нет. Я еще не до конца рехнулся. Я только до конца игру довел. Я только довел до крайности то, что вы не осмеливались доводить и до половины, да еще трусость свою принимали за благоразумие, и тем утешались, обманывая сами себя, — так кажется, подпольный человек говорил… Так — все так…»

Остановившись, Муся стрельнул сигарету и, не стесняясь, открыто закурил прямо у входа в школу. «Мидзогути сжег Золотой храм, и, сидя на холме, наблюдая, как огонь уничтожает самое прекрасное, впервые закурил сигарету. Ему стало легко и покойно. Он уничтожил прекрасное, сожгя Золотой храм и, тем самым, уничтожил прекрасное в себе, освободил свою душу и себя от прекрасного. Я уничтожил Ваню, курю вот сигарету, на пепелище, но легче ли мне от этого?.. Легче ли, что уничтожил прекрасное в себе?.. — Муся поморщился, — тоже мне, прекрасное нашел, что считать прекрасным… Сравнил Золотой храм с… с латентным гомосексуалистом… А был ли мальчик? — от этой внезапной мысли слабая улыбка тронула его губы, Муся стал внимательно следить за вбегавшими и выбегавшими из школы учениками и учителями, следить так, словно искал он кого-то, словно вот-вот из дверей выскочит Ваня… — С проломленной черепушкой, — подытожил Муся чуть слышно и, бросив в урну окурок, негромко и с каким-то необъяснимым наслаждением запел:

Мусе стало до того легко и… весело, что, широко улыбнувшись, он, минуя школу, направился прямиком к автобусной остановке, не переставая напевать:

— Мое сердце остановилось… отдышалось немного и сново пошло. И мое сердце… А пойду-ка я к Снежане, про кошечек с ней побеседую… Ха-ха-ха… отдышалось немного и снова пошло… Что теперь с Никанычем и Гоблином будет?.. A-а, какая теперь разница. Все, гамовер.

Давно Муся не чувствовал себя так легко и довольно.

Ясно по крайней мере до наглядности то, что наше юное поколение обречено само отыскивать себе идеалы и высший смысл жизни. Но это-то отъединение их, это-то оставление на собственные силы и ужасно.

По Шмитовскому проезду в сторону метро «Улица 1905 года», прочно засунув руки в карманы кожаной куртки, шел молодой человек, высокий плотный подросток, выглядевший гораздо старше своих шестнадцати лет. Черная его кожаная куртка-косоворотка была распахнута, и с черной толстовки, дико скалясь, смотрела беззубая крашеная морда, и над мордой лихим шрифтом было написано: «Король и Шут». Видно было, что подросток крайне взволнован. Широко шагая, он временами кивал головой в такт своим мыслям и, не в силах держать мысли в себе, негромко восклицал: