Денис Коваленко - Татуированные макароны

— Спасибо за информацию, — поблагодарил ее Муся и костяшками пальцев постучал в дверь директорской.

— Входите, — донеслось из кабинета.

Открыв дверь, Муся толкнул замявшегося на пороге Ваню и вошел следом. Проводив их, Светочка полностью отключила приемник, отложила бумаги и, что есть мочи, напрягла слух.

Увидев подростков, Марина Ивановна торопливо затушила сигарету, разметала перед собой ладонью дым и, с прищуром посмотрев, испытующе, сначала на одного, затем на другого, сурово и в то же время устало вымолвила:

— Ну что… явились. Легки на помине.

Муся, с видом раскаявшегося грешника, потупил взор и всем видом своим демонстрировал тихую и безграничную покорность.

Ваня вошел в кабинет как-то бочком, искоса, затравленным зверьком поглядывая на сидевшего за столом директора, но то ли от страха, то ли, наоборот, от нахлынувшей вновь смелости гордо выпятил грудь и с вызовом, нагло уставился прямо Марине Ивановне в глаза; трясущиеся руки свои он завел за спину и крепко, до боли, сцепил их там, отчего точь-в-точь стал похож на коммуниста, допрашиваемого белогвардейцами. Марина Ивановна не могла этого не заметить, и такая вызывающая поза ей явно не понравилась.

— Так, — произнесла она задумчиво, — сейчас подойдут Николай Иванович и Михаил Иванович… Хорошо, что вы подошли вдвоем… — добавила она после паузы. — С Быковым и Абрамовым я вчера пыталась беседовать, и они меня клятвенно убеждали, что ничего не было, что ни в какие карты вы не играли, никто, Иван, тебя не бил, никто тебя не заставлял на Николая Ивановича покушаться, и никто тебя не домогался. Так ли это, Иван?

— Не так, — ответил Ваня резко и дальше повел себя нагло и развязано, будто не директору он все это говорил, а своей старой подружке. И, что интересно, он прекрасно понимал, что одним этим приговор себе подписывает. Но по-другому вести он себя уже не мог… точно, назло он это делал, и не кому-нибудь, а самому себе.

Он был подобен «маленькому мальчику» из детских вредных советов: «Видите, как я себя веду перед вами! Видите?! И смотрите! И знайте! Что не я в этом виноват, а вы. Но вы никогда этого не поймете! Разве вы можете понять, почувствовать мою боль?! Разве вы на это способны! А я вам за это (себе же во вред!) еще перцу подбавлю, и пусть мне от этого хуже будет, пусть!.. И знаю я, что ни боли моей, ни того ужаса, в котором я живу, вы не поймете. Потому что не можете понять. Знаю я это, и все равно буду так говорить. Пусть вы посчитаете меня обычным грубияном и наглецом, пусть. Вы слепцы! Вам не увидеть всего того кошмара, который я прячу за этой грубостью и наглостью». Совсем в глубине души Ваня все же надеялся, что, несмотря на его резкость и дерзость, его все же поймут, поймут, чтобы он ни говорил, поймут и… оправдают, пожалеют, посочувствуют, скажут: молодец, Ваня, мы знали, мы ни на грош не сомневались, что все это глупости и ложь. Ты, Ваня, отличный парень, это Юдин подлец, и все подлецы, и всех мы их из школы, к едрене-матрене, повыгоняем… а тебя… тебя… И, не найдя слов, Марина Ивановна сдержит слезы, подойдет к Ване, обнимет его как родного и здесь уже не сдержится и заплачет, и вся школа будет жать Ванину руку и искать его дружбы…

Но Марина Ивановна не имела привычки заглядывать в душу своих учеников, она лишь слышала до безобразия наглый голос, до возмутительности непозволительные слова, и видела его агрессивную позу.

Муся, сперва ошарашенный и даже испуганный, потом успокоился и даже торжествовал. Он до последнего сомневался, что все так замечательно случится… Игра шла на славу.

— Вы спросили меня, так ли это? — воскликнул Ваня. — Отвечу — не так! И отвечу потому, что знать вы должны, что здесь творится. Вот, Рома Юдин — стоит здесь, как ангелочек, друга передо мной корчит. А какой он мне друг, и фамилия его не Юдин, а Иудин. Иуда он, самый настоящий Иуда. Он предал меня. Он заставил меня прийти сюда, и душу свою перед вами рвать; и даже водки налил мне, чтобы душу я рвал перед вами без страха, чтобы язык мой от водки молол что ни попадя. Вот и буду молоть! Вот и слушайте меня! Или Николай Иванович (или как его еще кличут: Никаныч) — тоже друга из себя передо мной корчил. Говорил: не бойся, Ваня, все хорошо, это они тебя бояться будут, — а сам ласково так меня гладил и целовал. От доброты что ли он меня гладил и целовал? От похоти своей! Да, я играл в карты. Да, проиграл деньги; и расписку я писал, и то, что Никаныча убить, к едрене-матрене, обещался — и это правда. Хотя, что он мне плохого сделал? Только то, что хотел меня в постель к себе затащить… Да, да, не удивляйтесь — в постель к себе затащить… А что здесь удивительного — если к девочкам другие учителя пристают, хотя бы вот Миша (который Гоблин); всем известно, что он турпоходы со старшеклассниками организует исключительно, чтоб их водкой всех перепоить и девчонок за сиськи полапать — а может, и обломится, может и даст! Что, не знали об этом?! Странно, об этом все старшие классы знают, вот хоть и у Ромы Иуды спросите, он не даст соврать, а раз Мише к девочкам приставать можно, почему бы Никанычу к мальчикам не поприставать? Чем он хуже?! У него тоже передок есть, и он тоже на него слаб… И я слаб, а как я могу быть сильным, когда у меня дерьмо на душе, а он со своими утешениями мне чуть ли не в штаны лезет. Про музыку мне говорит, про искусство. И все так чисто, так возвышенно! И говорите вот мне после этого, что гомосексуализм это грязно. У Никаныча в квартире идеальная чистота, и сам он духами пахнет, и говорит все мягко и добро так — заслушаешься, а рядом с Гоблином стоять рядом нельзя: от него п о том постоянно воняет — турист… и разговаривает с тобой, словно ты дрянь последняя. Да и как он может говорить нормально, когда он кое-как институт закончил, и его в школу Руслана Семеновна от армии спрятала. Думаете, мы ничего об этом не знаем? Так лучше я с гомосексуалистом Никанычем общаться буду: про Грецию разговаривать с ним буду, про музыку, которой бы не было, если бы не гомосексуалисты… И говорит же все правильно и красиво, а сам только и думает, как бы мне в штаны покультурнее да поскорее залезть. Только не такой я, и за деньги я не продаюсь — вранье это! А только хочется, по-настоящему хочется, чтобы человек себя с тобой по-доброму вел. По-настоящему, по-доброму, а не только, чтобы в постель или в кусты затащить. Эта страшная и подлая доброта, такая доброта хуже всякой злобы и ненависти. Я боюсь такой доброты. Но если другой доброты нет, если доброта в нашей жизни расплаты за себя требует? Если, разговаривая с Николаем Ивановичем, я чувствую, как голос его дрожит, и что обнимает он меня и утешает от желания своего, а не от доброты? Но ведь хочется доброты, а где ее взять… и верить начинаешь, что слово это выдумали для дурачков. Нет доброты, и любви нет. Никто сейчас никого не любит, все только занимаются любовью, а что такое любовь, не знает никто… — Ваню прервал стук в дверь.