Денис Коваленко - Татуированные макароны

— Да ладно, Димок, брось ты, и тебя полюбят.

— Никто меня уже не полюбит… У меня уши большие, и ростом я маленький. И если у меня денег бы не было, я бы сейчас, Макс, как ты сидел бы… блин.

— Здесь ты, Дима, прав — признался Муся. — Все должно быть по любви. Думаешь, со мной история лучше? Ничего подобного. А все от чего, все от культуры; культуры у нас нет… да и вообще. — Муся откинулся в кресло и задумался.

— Культура, — эхом отозвался Абрамчик, — что мне эта культура? Я уже второй год Маше Семеновой розы дарю…

— Это из 9 «Б», что ли?

— Да, Макс, из 9 «Б». Даже признаться ей боюсь. Вечером подойду к ее квартире, розу на перила аккуратно положу, в дверь позвоню и спрячусь этажом ниже. А самому вот подойти… боюсь.

— Так это ты тот самый рыцарь печального образа, — задумчиво произнес Муся.

— А ты откуда знаешь?

— А почему бы мне и не знать, когда я с ней уже второй месяц… Блядь твоя Маша Семенова порядочная, признаюсь тебе, Дима. Но сексуальная, — Муся сладко потянулся, — и минет делает замечательно.

— Ты?! Машу?! Врешь?!

— А чего мне врать? — совсем сладко произнес Муся.

— Не могла Маша у тебя!.. — Абрамчик точно взбесился. Вскочив, он накинулся на Мусю и с размаху засадил ему в челюсть. — Мразь, ненавижу тебя! — визжал Абрамчик. — Сука, — рвался он из крепких максовых объятий.

Если бы Макс не успел схватить его, неизвестно, чем бы все кончилось.

— Макс, отпусти… я цветы, а он…

Потрогав челюсть, Муся сдержанно продолжил:

— Твоя Маша в прошлом году аборт уже сделала от своего соседа и с ним же с девственностью своей рассталась, лет в тринадцать… Если она вообще у нее была.

Спокойствие Муси и его признание охладили Абрамчика.

— Аборт? Макс, отпусти.

— Мусь, извини меня.

— Да ладно, что уж там. — Поднявшись, Муся протянул ему руку. И только Абрамчик, поднявшись, пожал ее, Муся, с левой, всадил ему в челюсть.

— Пацаны, вы чего, охренели? — вскочил Макс.

— Теперь в расчете. — Муся вернулся в кресло.

Упав на диван, Абрамчик зверенышем забился в самый угол. Он не думал, что может кинуться на Мусю, и совсем не ожидал, что, помирившись, пожав другу руку, Муся сможет ему ответить. Это Абрамчика больше напугало, чем удивило. Ладно, сразу бы ответил, но после того, как руки пожали, после того, как помирились… Волчонком он смотрел на Мусю, спокойно наполнявшего свой стакан виски. Абрамчик совсем растерялся: за этот день Муся слишком многое для него открыл; и что теперь ожидать от него, Абрамчик не знал. За несколько часов Муся стал для него совсем другим человеком, не тем, какого он знал еще вчера; по крайней мере, вчера Абрамчик был уверен, что знает Мусю. Теперь уверенности этой в нем не было. Совсем другими глазами смотрел на своего бывшего друга. Именно сейчас, в этот самый момент, Абрамчик почувствовал, что ничего кроме презрения Муся к нему не испытывает, что все, что было раньше, было игрой, маской. Да, с другими своими знакомыми, друзьями Абрамчик мог и ругаться, и даже драться, но это было все не то: ругань, драки, все было ненастоящее, после них Абрамчик не чувствовал себя униженным. Все было естественно и видно, что не по-настоящему. А с Мусей… В том-то и дело, что с Мусей все было не так, как с другими. Абрамчик позволял себе материть его, Муся — нет; Абрамчик явно мог выказывать свое превосходство над Мусей, а Муся — нет. Муся всегда был с Абрамчиком сдержан, и Абрамчик был уверен, что эта сдержанность есть Мусино уважение к нему, что-то вроде искреннего уважения, к более старшему и более значительному, младшего любящего брата; а оказалось, все совсем не так. Если бы так вот поступил бы с Абрамчиком Макс, Абрамчик и значения бы этому не придал: ну, он Макса ударил, Макс его — делов-то… Но Муся… И к тому же вот так, после рукопожатий.

Дальше Абрамчик, интуитивно, говорил и вел себя настороженно. Будто перед ним сидел не старый добрый друг, а новый, совсем не знакомый ему человек.

— Так, пацаны, давайте мировую пейте.

Макс наполнил их стаканы и протянул один Абрамчику, другой Мусе.

Оба выпили охотно, Абрамчик даже слишком охотно. И беседа их вновь возобновилась и пошла в том же русле, что и шла, только Абрамчик вел себя теперь не так развязанно. И странно, чем дальше, тем сильнее он ненавидел Мусю, ненавидел… и боялся; ничем вроде бы он это не выказывал, так же шутил, так же болтал, но теперь он уже ни разу не назвал Мусю Мусей, только Ромой, и не иначе. Он и раньше употреблял прозвище нечасто, а так, иногда, когда с языка слетит. Да и на свое прозвище он спокойно реагировал, но теперь, стоило Мусе произнести вместо Димы «Абрамчик», Абрамчика сразу коробило, резало слух, до ненависти… но говорить что-то против — он не говорил.