Денис Коваленко - Татуированные макароны

— Бандерас? — неуверенно подсказал Муся.

— Точно, Бандерас, — вспомнив, воскликнул Макс. — Ну, и что хорошего? Он там играл боксера-педика, и из всего фильма я понял, что половина всех крутых боксеров — педики. Это что, мода, что ли, такая пошла? Про эстраду я вообще молчу. На девчонок наших посмотришь, страшно становится: все хотят — поголовно — чтобы грудь была, чем меньше, тем лучше и чтобы жопа была уже плеч.

— Это унисекс называется, — заметил Муся.

— А по мне это называется, как в той песне поется: «Пидоры идут, гомосеки там и тут». За что я уж этих скинов терпеть не могу, этих панков бритоголовых, но они хоть откровенно против гомства выступают.

— Да, — согласился Абрамчик, — рождаемость падает, кругом СПИД; вымрем все скоро на фиг, и тогда точно гамовер.

— Да, ты прав, Абрамчик, — кивнул ему Макс, — мне вот, честно говорю, за поколение, за будущее наше страшно. Что после нас останется?

— Тост, — Абрамчик поднял стакан. — За поколение. За будущее наше!

Чокнулись. Выпили.

— Дрянь какая-то этот виски, — поморщился Макс. — Дима, у тебя другого ничего нет?

— Полный бар. Тебе чего?

— Пивка.

— Пива, извини, нет.

— Ну, вина тогда легонького.

Поднявшись, Абрамчик подошел к бару и достал оттуда бутылку ликера.

— Ликер будешь, шерри?

— Ликер давай. Он хоть сладкий.

Спиртное возбудило интерес подростков. Тема показалась им настолько актуальной и злободневной, что уже ни о чем другом они и говорить не могли. По десятому разу перемолов утренние события, все трое утвердились в одном: Никаныч — стопроцентный гей, а Ваня просто придурок, и наверняка предрасположенный. Почему подростки так решили?.. Решили и все. Потому что другого быть не могло. Иначе, зачем бы Никанычу так яро за Ваню вступаться? Последнее было главным аргументом.

— А иначе, чего он так за Ваню вступается, — уже подогретый, разглагольствовал Абрамчик. — Не иначе, Ваня сам такой же. Чего такого было на самом-то деле? В карты играли все — что, в карты, что ли, играть нельзя? Так чего Никаныч за Ваню впрягался? Вот я бы проиграл бы, что, впрягся бы за меня Никаныч? Да не в жизнь! А за Ваню впрягся. Что из этого выходит? — Абрамчик поднял вверх указательный палец. — А выходит то, что свой своего покрывает. И вообще, вспомните, как Ваня себя по жизни ведет: не мужик он! Так что, все тут ясно.

— Я вот только одного понять не могу, — обратился ко всем Макс, — откуда они берутся, эти гомосексуалисты? Рождаются они такими что ли, или потом уже… Вот это вопрос… или болезнь это…

— Ага, и передается она половым путем.

— А чего, Мусь, в этом есть своя соль. — Макс понимающе кивнул головой.

К этому времени подростки выпили уже достаточно, чтобы говорить много, и не важно что, главное, чтобы то, что говорили, было интересно и приятно им самим.

— Слышь, пацаны, — воскликнул Абрамыч, — чего мы об этой гнуси все говорим, тем что ли других нету? Уже час целый только и слышу: гей, гомики, «голубые». Про музыку говорить начнешь — обязательно геев в разговор всунешь, про моду заговоришь — и тут «голубизна», спорт, кино; да вы чего, парни, взбесились что ли? Зациклились на этих гомиках, будто больше поговорить не о чем. Лучше мы вместо гомиков везде про баб будем говорить.

— Одобряю, Абрамыч, — Муся протянул ему руку. Абрамчик с чувством пожал ее; тут же выпили за женщин.

Но дальнейший разговор про женщин не получился. Не выдержав и пяти минут горячих Абрамчиковых и Мусиных историй об их сексуальных похождениях, Макс тяжело признался:

— Пацаны, мне же скоро 16, а у меня еще и девушки-то не было.

На что и Муся, и Абрамыч даже не засмеялись, и не потому, что опасались Макса обидеть, вовсе нет. Пьяные, они трепали Макса за плечи, лупили кулаками себе по коленям и клялись, что, поверь, Макс, в этом нет ничего хорошего, все женщины суки. И, вот, сейчас, прямо сейчас они вызовут проституток, и все сложится. Но поверь, Макс, — убеждали они его, — ничего в этом нет.

— Ну, у меня вот были женщины, ну и что? — расчувствовался Абрамчик. — Что от того? Что в этом хорошего? Я ей цветы, конфеты, а она ноль внимания. А я с проститутками. — Абрамчик до того расчувствовался от резко нахлынувших воспоминаний, что лицо его раскраснелось. — У меня уже столько женщин было, а ведь ни одна, ни одна меня не любила. И я с ними только… блин. И все без любви, без чувства. Правильно вот ты тогда, Муся, сказал — все, как у кролика Энеррджайзера — без любви. А я, я любви хочу! — завопил Абрамчик. — А те, кого я люблю, мне не дают!