Денис Коваленко - Татуированные макароны

Крепко зарылся он лицом в рубашку любимого учителя. Все Ваня ему рассказал, все доверил. Больше уже нечего было.

— Ну, перестань, перестань, — нежно и, видно, не желая этого, Никаныч отстранил от себя Ваню. — Ну, совсем уж ты расклеился. Нельзя же так, ты же мальчик, а не девочка, — в голосе Никаныча звучала слабая дрожь, тело лихорадило, ему хотелось обнимать этого мальчика, целовать, и сколько стоило ему не делать этого, а отстранить это нежное создание… оторвать от себя. — Все, Ваня, иди домой, — на выдохе прошептал Никаныч, — поздно уже… Завтра я все решу. И ничего не бойся. Иди, мой мальчик, — Никаныч стал слегка подталкивать Ваню. Дрожь его усиливалась, и терпеть дальше теплоту этого ребенка он спокойно не мог. (Как ему сейчас хотелось, чтобы сидели они не на лавочке, возле дороги, а в теплой квартире, вдвоем с этим юным человечком. Как он тогда утешал бы его…)

— Иди, Ванечка. Поздно уже.

Ваня поднялся. Красный от слез, он чувствовал странную неловкость, новое, непонятное чувство овладело им.

— До свидания, — произнес он чуть слышно. Больше ничего не говоря, повернулся и нетвердо зашагал к своему дому.

— Пойдем, Андрюша, отсюда. Слишком здесь жарко, — поднявшись с лавочки, Никаныч и Андрей Андреевич зашагали прочь. Никаныча все еще трясло. Зайдя в темноту деревьев, он крепко обнял и поцеловал своего друга.

Простившись с Абрамчиком, Муся не пошел домой. Проходя мимо дворовой беседки, он зашел в нее и сел на спинку скамейки. Скамейка была сильно затоптана. Куски свежей грязи длинным, ломаным рядом сползали по ее краю, вероятно, еще недавно кто-то чистил о скамейку свои запачканные ботинки. Спихнув лениво несколько ошметков грязи, он задумчиво уставился на дорогу.

— Какая скука, — произнес он чуть слышно и, опустив взгляд на землю, замолчал.

Посидев так минут десять, Муся, не спеша, поднялся и вышел со двора, дойдя до автобусной остановки, влез в подошедший переполненный автобус.

Муся завис на подножке. В середину салона пробраться возможности не было. Не было возможности даже держаться за поручни — такая была давка. Кое-как устроившись между чьих-то спин, плеч и животов, Муся, чуть касаясь пальцами запотевшего стекла, замер, точно гусеница в коконе. Он ехал в центр города. Такое иногда находило на него. Он выбирался в центр и, гуляя по старым улочкам, думал. Маршрут был один. Некоторое время он сидел у фонтана, затем двигался к пруду, обходил его, поднимался на главную площадь, проходил по центральной улице, где находились самые лучшие гостиницы и рестораны, переулками, закоулками добирался вновь до площади, там садился в автобус и возвращался домой. Всегда с одним и тем же чувством — чувством неприязни, неприязни к своему району, дому, квартире. Слишком убогими они становились после всего виденного им нарочитого блеска и величия, слишком серыми и обыденными. Но больше возвращаться было некуда.

Особой любви ни к матери, ни к отцу Муся не испытывал никогда. Может, только в глубоком детстве. Да и так… Он не помнил этого.

Мать он стал ненавидеть рано. На это были свои причины… Еще совсем маленьким, он, каким-то шестым чувством, понимал, что он лишний, нежеланный ребенок. Как бы то ни было, и большой любви между отцом и матерью он не видел; и часто получалось в их нескончаемых ссорах, что крайним оставался он. Мать не брезговала спекулировать им, оставляя сына как последний аргумент в своих разбирательствах с мужем, которого это злило, и этой злобы с лихвой хватало и на жену и на сына. Так что у Муси было достаточно причин не любить своих родителей… даже ненавидеть, особенно мать.

До школы Муся редко общался с ровесниками, редко выходил на улицу. С утра и до вечера он не расставался с книгами. Библиотека находилась в подвале его дома. Мать работала там же. Почти каждый день, в половине десятого утра, он с матерью подходил к старой, облезлой двери, ведущей в библиотеку, и терпеливо ждал, когда мать, распечатав здоровенный амбарный замок, передаст его ему. Дальше, со скрипом, мать отворяла тяжелую деревянную дверь, привычно подкладывала под нее кирпич и входила в небольшой предбанничек; Муся бережно держал замок и терпеливо ждал, когда, отомкнув вторую дверь, мать распахнет ее настежь и, наконец, пригласит его войти внутрь. Тогда, с замиранием сердца, он, словно в сказочное подземелье, спускался по ступеням и оказывался в полумраке небольшой комнаты, где стояли по стенам книжные шкафы и длинный, во всю комнату, стол, за которым велась запись посещения библиотеки. Дальше Муся проходил узкий коридорчик и попадал в волшебную залу, где тремя рядами шли друг за другом столы, и на каждом стояла лампа. Даже в самую солнечную погоду яркий свет падал только на тот ряд столов, что стояли у окон, до половины закованных в бетонные всегда замусоренные колодцы; окон, и соответственно колодцев, было три, эти колодцы были так высоки, что, в жаркое время, залезая в один из них через открытое окно, маленький Муся лишь кончиками пальчиков доставал до края, и то, если становился на носочки. У противоположной от окон стены в несколько рядов тянулись книжные стеллажи. Зайдя за них впервые, Муся даже испугался: со всех сторон из полумрака смотрели на него книги, большие, маленькие, толстые, тоненькие, их было так много, и такие они были разные, что Муся даже не смог бы предположить, сколько же их — тогда он умел считать только до десяти. Но, пожалуй, самым интересным, что очаровало Мусю, были висевшие на стене три огромных портрета.