Денис Коваленко - Татуированные макароны

Саша вошел в кухню улыбаясь, но все также пряча взгляд; как он ни старался — посмотреть прямо матери в глаза он не мог. Досадуя на это, он сел за стол напротив матери и с каким-то озверением принялся уничтожать куриный окорочок. Шумно ворочая челюстями, он и сам удивлялся этому внезапному приступу голода. Еще минуту назад голода не было и в помине, Саша даже не представлял себе, как он вообще сможет есть. Но только он взял в руки куриную ляжку и нехотя укусил ее, как голод резко выскочил откуда-то из глубины желудка, и уже без всяких приличий Саша рвал зубами эту ляжку, жадно, почти не жуя, глотал куски сочного, с хрустящей корочкой, мяса, следом пихая в рот нанизанные на вилку соломки жаренного картофеля и все это заедая ломтем бородинского хлеба.

С голодом прошла и тревога. Отдышавшись, вытерев салфеткой рот, Саша откинулся на табурете и, спокойно и долго, посмотрел прямо матери в глаза.

— Спасибо, мамуля, о-очень вкусно! — протянул он, улыбаясь.

— У тебя все нормально, сынок? — видя довольное лицо сына, словно в подтверждение этому, спросила мать.

— Да, мамуля, у меня все нормально, — повеселев, ответил ей сын и, в доказательство своих слов, он поднялся из-за стола и, предварительно вымыв в мойке руки и насухо вытерев их розовеньким полотенцем, подошел к матери, крепко обнял ее и поцеловал в щеку. После вернулся на свое место и, уже не торопясь, стал пить горячий сладкий чай.

Не было воспоминаний, не было теперь дурных мыслей. На минуту только возникли и то лишь, казалось, для того, чтобы Саша удивился, как его все это теперь не волнует. Даже первый порыв позвонить и справиться, дома ли Женя, стал полным вздором. «Дома, конечно, дома, где же ему еще быть? И хватит об этом. Даже если не дома… и… хватит об этом!» — досадливо злился он на самого себя. Он, Саша, дома, в тепле, сытый, все хорошо; мать вот сидит рядом и что-то рассказывает. А все остальное — вздор! Этот день закончен. Ничего не было. Словно сон. Ничего не было. И чтобы совсем забыться, Саша со вниманием стал вслушиваться в особенно приятный ему сейчас мягкий, чуть низкий голос матери.

В сущности, ничего особенного мама и не говорила; как всегда, сидя вечером с сыном на кухне, она рассказывала, как провела день, что интересного и забавного видела она и слышала в магазине или в метро (отчим зарабатывал достаточно денег, и мама Саши Черкасова занималась исключительно домашним хозяйством). Рассказывала подробно и с удовольствием. Рассказывала о двух собачках, которые всегда радостно виляют хвостиками, видя ее, и всякий раз ждут ее, потому что она всегда покупает им колбаски.

«Они такие милые, — говорила мама, — такие счастливые, когда видят меня; а рыженькая, наверное, скоро ощенится. Я вот не знаю, как щеночки ее зиму-то переживут, я, думаю, их надо в наш подъезд принести, возле окна, у батареи коробочку им можно поставить, тряпочку чистенькую постелить. Как ты, Сашенька, думаешь, правильно, ведь так?»

Саша, соглашаясь, кивал и вдруг, неизвестно к чему (по крайней мере, не к месту перебил маму на полуслове), он, вдруг странно, и как-то болезненно вглядываясь в мать, спросил:

— Мама, ты меня любишь?

— Конечно, — сразу и ласково ответила мама.

— Я тоже тебя, мама, люблю! — но сказал он это как-то слишком нервно и болезненно. Тревога показалась в маминых глазах. Саша увидел это.

— Мама, все хорошо, — воскликнул он, — это я так, нашло что-то, все хорошо, мама…

Как-то, копаясь в шкафу в кладовке в поисках каких-то своих тетрадей, Саша наткнулся на дневник матери. Долго не мог он открыть и прочитать его. Страх — увидеть в этом дневнике что-нибудь такое , что-нибудь очень личное, и что могло… Словом, нелегко ему было заглянуть в самое личное… но как хотелось… И каково же было его удивление, даже больше, умиление, когда он наконец-то решился и прочел его. Саша искренно веселился той наивности, с которой его мать описывала свои чувства, чувства девятнадцатилетней девушки, и тут же удивлялся: неужели в девятнадцать лет можно переживать первый поцелуй, прогулки под Луной, держась за руки и говоря о поэзии Блока. «Так не бывает, — мысленно восклицал он, когда, оставаясь один дома, доставал из-под кровати дневник и читал его, — это какой-то девятнадцатый век. Это какая-то… тургеневщина».

«…Он держал меня за руку, мы стояли в беседке в парке Горького, смотрели на реку. А по реке плыл прогулочный катер. Было тепло и хорошо. Я смотрела на людей — как они веселились, танцевали (наверное, они что-то праздновали и наняли по этому поводу катер). Им было хорошо и весело. Но я была почему-то уверена, что им было хорошо, потому что мне было хорошо. Он держал меня за руку. И тут мне очень сильно захотелось, чтобы он обнял меня крепко-крепко. И я совсем не удивилась, что когда только подумала об этом, он сразу меня и обнял. И поцеловал. Это было так странно. Вечер, чистое звездное небо. Я ведь никогда до этого не целовалась, и мне даже не было стыдно, вот нисколечко, ни чуть-чуть. И даже то, что на нас смотрели. И пусть, что смотрели. И у него был такой счастливый взгляд. И я поняла, что это любовь. Потом он проводил меня домой. Но мы не сказали друг другу ни словечка, мы были так счастливы, что нам не нужны были слова. И уже возле моего дома мы стояли долго, молча, глядя друг другу в глаза, не сказав друг другу ни словечка. А потом, когда я пришла домой, почему-то мне очень захотелось плакать — от счастья, я и плакала, вспоминая его губы и свой первый поцелуй».