Денис Коваленко - Татуированные макароны

— В клубе, с тем самым Виталием, он, оказывается, у меня рисунок преподает, но с ними мы после разберемся, — отмахнулся Черкасов. Для него, сейчас, в эти минуты, ни Лена, ни Виталий Андреевич не имели ровным счетом никакого интереса; он и забыл тут же о них. — Женек! — в порыве воскликнул он, не в силах ни сидеть, ни стоять, нервно меряя комнату своими огромными сейчас шагами, — Женек! — говорил он, время от времени резко оборачивая раскрасневшееся лицо к Жене так, как оборачиваются на резкий внезапный выстрел.

— Женек! — в который раз воскликнув его имя, Черкасов заговорил: — Помнишь, нам Раиса все про идею загинала — новая идея, новая идея. Так я нашел ее — Новую идею. Идея бессмыслия, — он сделал паузу, ожидая произведенного эффекта. Эффекта, как такового, не последовало: Женя не вскрикнул, пораженный, что-нибудь вроде: «Да ну! Да врешь!». В тихом тревожном оцепенении, стоя в дверях своей комнаты, он наблюдал за шагавшим туда-сюда Черкасовым, и ждал — ждал худшего. — Главное, все просто, — приняв Женино оцепенение за тот самый эффект , продолжал Саша, — просто, как все гениальное: мы живем в бессмысленном мире, в бессмысленное время. Коммунизм себя не оправдал, капитализм, тот самый западный капитализм, оказался нам чужд; демократия — пустое слово; вера в Бога зарплаты и пенсии не прибавит. Мы все в тупике — смысла нет, все живут одним днем: копить, наживать, заботиться о завтрашнем дне — в такие смутные времена — бессмысленно. Завтра же может все измениться, деньги вновь обесценятся, или что-нибудь подобное. Мы живем на рубеже, где старое уже рухнуло, а новое еще не создано. И этот рубеж пуст, его необходимо заполнить, его необходимо оживить, дать ему хоть какой-нибудь смысл, нарядить его хоть в какую-нибудь идею. Но нам , молодым, новым людям, их старые идеи малы и противны — как поношенный, съеденный молью дедовский костюм. Мы выше ростом, молоды и брезгливы, нам — старое вон, нам подавай современное и модное. Все это понимают, но сделать ничего не могут, лишь обманывают нас, подсовывая нам этот самый костюм, только подглаженный и подкрашенный где в красный, где в белый, а где и в голубой. Ты вспомни, даже музыку для гимна вернули ту, советскую. А от чего — от бессилия и, главное, бездарности! И нам, понимаешь, нам! суждено разорвать в клочья это красно-голубо-белое, штопаное гнилыми нитками барахло! В клочья! — Эту межвременную пустоту. Расшевелить народ. Заставить их поверить, что старого не вернуть, даже с помощью этого чухонца белобрысого. Нет больше той Великой России. И мы должны показать это. А для этого нам необходимо до крайности взвинтить всех своими никому не нужными — пусть злыми, пусть жестокими — но поступками — чтобы все поняли, что дальше — как сейчас — бессмысленно — в истрепанном костюме, уже невозможно. Что пора все радикально менять. И мы должны еще сильнее затянуть клапан, чтобы они быстрее задохнулись — а тогда мысль их живее заработает. Мы должны помочь России быстрее задохнуться, сократив до минимума эту пустоту, эту агонию безыдейности — бессмысленную пустоту — ты понимаешь меня?! Понимаешь?!!!

Женя смотрел на требующего от него понимания Черкасова и… не понимал его! То есть он понимал, слыша и видя Сашу, что тот говорит полную бессмыслицу о бессмыслии; ум за разум мог зайти от такого — вот что Женя понимал.

— Я придумал! — гордо продолжал Черкасов. — Мы будем первыми, мы будем рушить этот мир, но рушить осмысленно — рушить во благо, не как эти замороченные чеченские террористы, а во благо — понимаешь ты меня? Понимаешь?!!! Я вижу, Женек. Ты же мне друг, ты единственный, кто меня понимает. Я придумал. Мы начнем сегодня же. И всякий раз будем говорить им , что наш поступок бессмысленен, но оттого мы его и совершаем, чтобы вы это поняли. Ты понимаешь меня? Ведь, правда, понимаешь? Мы начнем сегодня же. Сейчас же. Одевайся. Мы уходим.

Женя замотал головой.

— Никаких возражений! Я все придумал. Мы даже больше, чем анархисты, — говорил он, насильно натягивая на Женю куртку. — Анархисты отрицают все ради одного лишь отрицания. Помнишь — еще — «Отцы и дети» — этот нигилист Базаров. Так он действительно только мог базарить. Мы же будем душить, чтобы разбудить народ. Пошли, — Черкасов силой натянул на Женю туфли и выволок его из квартиры. Оказавшись на улице, Черкасов на минуту задумался: — Я знаю! — воскликнул он и, схватив Женю за рукав, поволок его из двора.

…Улица, на которой они сейчас стояли, была безлюдна; с одной стороны тянулись закрытые высокими и густыми тополями жилые пятиэтажки, с другой — гаражи и брошенный, полуразвалившийся двухэтажный дом, обнесенный кирпичным, с частыми проломами, забором. За гаражами виднелись какие-то склады, все это выглядело безлюдно и даже одиноко.