Денис Коваленко - Радуга в аду

— Да, помню. Ну, тогда давай, — Серега протянул руку, Вадим пожал ее, — береги себя, брат. Ты заходи.

— Зайду, — кивнул Вадим. И парни разошлись. Серега домой, Вадим зашагал к остановке.

Хмель давно выветрился, только этот неприятный привкус; уже в подвале появилась эта сухость, и пить хотелось, но чай пили без сахара (нововведение Игорька), и от этого чая… и все эти разговоры, этот Аферист, странный он какой-то. За Россию ему обидно. Вадиму самому никогда не было обидно за какую-то там Россию, ему за маму было обидно, за сестру, и этот телефон, будь он неладен, и, этот… сухой привкус; хотелось пить. В кармане нашлась какая-то мелочь. Вадим купил себе лимонада, выпил залпом, пить захотелось еще сильнее, теперь уже от другого привкуса — сладковатого и пощипывающего… За Россию ему обидно. А за Серегу не обидно? А за дядю Глеба… Нехорошо получилось, совсем нехорошо. Отец всегда был злой… отец… А, он-то сам? Что — такой же? И еще… А разве отец не один живет, не в Вадимовой квартире?.. Тьфу ты, — совсем противно стало. — Я обещал, — шептал он, стоя на остановке, — обещал… значит, отдам ему. И все, а там, хоть… И видеть его больше не буду, — чувство отвращения нарастало, — обидеть хорошего человека, и за что? поверив злой болтовне отца?

— Ну и дурак же ты, Вадик, — произнес он так громко, что несколько человек оглянулось. Смутившись, Вадим как-то бочком отошел и зашагал вдоль дороги. — До следующей дойду, там сяду, — бормотал он, — и чего я в слух-то… Прикуси язык, — приказал он сам себе, и небольно, чуть-чуть, прикусил кончик языка, так и шел дальше — с прикушенным кончиком: а как было еще удержать себя?

То, что он проговаривал свои мысли… пугало это. Отец так и говорил — что это — первый признак, что с этого все и начинается… И Вадим сколько раз замечал этих людей, разговаривающих вслух — с кем-то, кого не было рядом. И это не было похоже на разговаривающих по телефону — когда по телефону, это понятно сразу: они действительно, разговаривали с кем-то, кто был, далеко, но был . Эти же люди… эти разговаривали совсем иначе, тот, с кем они разговаривали, кому посылали проклятья, с кем спорили, над кем смеялись, он был совсем рядом — без всяких этих метафор, что он был в них самих, что он был они сами , нет, они буквально разговаривали с тем, кто был сейчас с ними рядом . Жутковатое зрелище… И что, он… получается, он, такой же, как и… они?

Вадим и не заметил, как дошел до дома, где жил отец. Он очнулся только когда вошел во двор. Очнулся как-то вдруг. Встал возле подъезда, оглянулся. И весь этот двор, со всем своими яблонями и грушами, и эстрадой посреди двора, теперь не казался ему таким чудесным, каким он видел его тогда, в детстве. Он только сейчас заметил это — другим стал двор, обычным стал двор. Ведь совсем недавно он был здесь и не замечал, проходил в подъезд, не обратив внимания, а сейчас вот… Может, он просто устал от снега? И здесь было много этого гнетущего белого снега. И темно уже было, он и не заметил, как стемнело. Белый, покрытый сумраком снег; и оранжево-желтые квадраты, перечеркнутые кривыми тенями всех этих яблонь и груш… и ничего чудесного. Все те же, припаркованные автомобили, и люди, торопливо входившие в подъезд, и лица сосредоточенные, и головы — все опущены. Вадим стоял возле входа в подъезд и старался заглянуть в эти сутулые озадаченные лица: люди точно боялись и взглянуть на молодого человека, проходили мимо, и взгляды строго вперед или под ноги. И только железная подъездная дверь, всякий раз со скрежетом захлопывалась, никто не пытался ее придержать, скоро открывали ее, и, скоро в подъезд, и следом, со скрежетом, железный грохот. Удар — и дребезжащее эхо, и дрожь нервной погремушкой сотрясала голову. Но, точно специально, Вадим стоял возле самой этой двери, заглядывал в эти сутулые, спрятанные лица, и… ненавидел их — с каждым ударом, с каждым эхом все ненавистнее… Не выдержав больше, Вадим сам вошел в подъезд и не просто не придержал — как все, а даже еще размахнулся, чтобы удар был значительнее. Удар вышел на славу, Вадима аж передернуло, и какое-то необъяснимое удовольствие испытал он от этого пронизывающего железного грохота. Так им всем!

На третий этаж поднялся повеселевший, как-то раздраженно повеселевший, так повеселевший, что желваки вздулись, и захотелось что-нибудь такое сказать!.. Такое! Увидеть этого отца, всучить ему этот телефон, и сказать такое !..