Денис Коваленко - Хавчик фореве...

— Не пойду. — Оттолкнув меня, она улеглась прямо на стол, свернулась калачиком и голову руками закрыла.

— Где такси?

Шатаясь, я направился к выходу. Вдруг услышал:

— Он украл!!! Украл мои деньги! Он украл! держите его. — И грохот — Людмила свалилась на пол.

Меня схватили тут же, я и сопротивляться не мог. Я, если честно, вообще ничего не соображал.

— Что наша жизнь — шоссе, шоссе длиною в жизнь… — тупо кивая в такт, спотыкаясь мыслями на словах, пел я, сидя в милицейском УАЗике. — Что наша жизнь — такси, такси…

Блин, за что меня взяли? Ничего, сейчас отпустят, и пойду домой спать… Такси длиною в жизнь, что наша жизнь… Регистрация на месте. Паспорт. Сейчас отпустят. Я учитель, я… Въехала в Одессу банда из Ростова… «А денюжки я все-таки выбросил, — радуясь, думал я. — И я это хорошо сделал. И пошли они все…»

Когда меня вели к УАЗику, я на ходу вытряхивал из кармана деньги. Шедший за мной милиционер аккуратно их подбирал, я видел это. А то опять меня в воры записали. Нашли, сволочи, вора. Плевал я на ваши деньги…

— Понятые, пожалуйста, ознакомьтесь с протоколом: из карманов подозреваемого было изъято пятьдесят четыре тысячи рублей. — Худенький опер в темных очках с диоптриями повел жиденькими усиками. — Пойдем, — подтолкнул он меня к выходу.

Коридоры… вот опять комната…

— Уй-й! Ты чего. — Я согнулся. Больно-то как… Вот уже оперов трое.

— Отведи его в камеру, не видишь, его колбасит, пусть очухается, потом допросим.

…Упав на деревянный пол, я тут же уснул.

— Поднимайся, пошли.

Снова полумрак коридоров, какая-то светлая комната. Свет яркий, но все равно все сквозь дымку. Немного отоспавшись, я пытался собраться с мыслями. Сколько же я выбросил денег, если пятьдесят четыре тысячи осталось? Почему меня бьют?

Опер лет пятидесяти, коренастый, с заметным брюшком, то ли лысый, то ли бритый, я ничего не видел, свет был слишком тяжелый, слишком оранжевый… все в дымке. Он сидел за столом, смотрел на меня. Осторожно, боясь поднять голову, я огляделся. Еще двое оперов лет тридцати стояли рядом со мной, слева — тот, что в очках и с усиками… Дурацкие жиденькие усики, какие наклеивали актерам из советских фильмов, игравшим или бухгалтеров-двурушников, или недобитую контру; что-то действительно контрреволюционное было в лице человека, носившего такие жиденькие усики. И обязательно человек с такими усиками был худощав, невысок и невзрачен и с ровным пробором волос, и первое, что бросалось в глаза при виде такого человека, — его усики, точно он прятал за ними свою подлую, жалкую натуру. Это не те свисающие запорожские усы, которые выдают простоватый мужицкий характер, это особые усики — контрреволюционные, псевдоинтеллигентские. Уверен: сбрей с этого лица эти усики, и оно сразу станет жалким и беззащитным. Справа стоял опер с тяжелой чисто выбритой деревенской мордой, видно добрый малый, но очень не хотевший таким казаться. Смотрел на меня злобно, но с какой-то напускной злобой, как солдат, которому сказали — это враг, а скажи ему через полчаса, что не враг это, а друг, и он охотно согласится. Настоящий тупой служака.

— Ну, рассказывай. — Пожилой опер лениво курил и так же лениво спрашивал. — Сразу признаешься или как?

После чувствительного удара по почкам я все прекрасно понял, очень быстро протрезвел и…

— Ну что, пиши, — устало затушив сигарету, произнес пожилой опер.

Отдышавшись, я глупо спросил:

— Что писать?

Но, получив ладонями по ушам, застрочил: «Я, Кравченко Максим…»

— Я не знаю, что писать! — втянув голову в плечи, дико всматриваясь в пожилого опера, испуганно прошептал я.

— Правду.

Наивный, я стал рассказывать им правду — как оно было.

— Ты за кого нас принимаешь?

…Уже абсолютно трезвый, повторяя чистую правду — как у меня оказались эти деньги, получая по почкам, ушам, ногам, я искренне не мог понять — чего этим гадам надо ?!!

— Все, все подпишу! Не бейте! — орал я. Я готов был подписать все что угодно. Но эти сволочи требовали какой-то правды. А откуда мне знать, какая правда им нужна?!!

Уморившись от побоев, опера, тяжело дыша, отпускали меня, давали мне стул, бумагу, ручку.

— Пиши! — кричал пожилой опер. — Пиши правду. Я ему, ребята, сейчас нос сломаю, он достал меня. Ты чего такой упертый?

— Диктуйте! — в истерике орал я.

— Не ори! Пиши, сам пиши! Правду пиши! Правду, понимаешь? А не ту ахинею, которую ты нам несешь.

Никогда я не чувствовал себя таким беспомощным.