Юнус Чуяко - Сказание о Железном Волке

— С чем вам повезло?

— Если бы шахта или что другое — может, я и пропал бы. А лес я всегда любил. Дерево… И хоть это были другие деревья, они меня выручали… Они мне силу давали. Ты думаешь, почему я выжил?.. Да потому и выжил, что оно погибает под пилой… под топором погибает, а мне силу отдает, потому что видит: я жалею его… Особенно сосны я жалел, бисмиллях!.. Жалел и понимал… Ты знаешь, сколько я там над деревьями плакал?.. Разве это можно было не заметить, ей?.. И они тоже все поняли, и они хранили меня, оставляли мне свою силу и даже еду давали…

— Еду?

— А шишка, шишка?.. Кедры я тоже очень любил, и они меня любили… Никогда кедровые орешки не ел?

— Не пришлось как-то…

— Очень жаль, ей!.. Купи как-нибудь в России — и вспомни тогда меня!

Опять глаза Османа лучились — опять он был в своем далеке: неужели на этот раз грели его воспоминания о Севере?

— Вы сказали, Осман, Что стали думать и поняли…

— Да! — откликнулся он охотно. — Конечно, я понял!.. Сам посуди: я что — отбил этих детишек у немцев в бою?.. Я что — дрался за них? Как говорится: кровь проливал?.. Нет!.. Умеешь машину водить? Чуть-чуть!.. Ну, и бери — все! Это понимаешь?..

— Н-ну, в общем да…

— Или этот немецкий офицер… Он что — очень хотел, чтобы я этих маленьких ребятишек пострелял?.. Ей, нет!.. Тогда бы он придумал, как их пострелять. Но он умылся!

— Как умылся?

— Не стал сам стрелять — умылся!.. Это мне один ученый человек подсказал, когда мы с ним на нарах друг другу рассказывали, кто за что сидит… Он мне говорит: понимаешь, Осман?.. Немец умылся!

Я догадался наконец:

— Может, он сказал, что немец умыл руки ?

Старик вдруг начал привставать, все опираясь на свою палку:

— Ей, так! Истинно так!.. Умыл руки , да!.. Аферэм, Сэт, — теперь я тебе верю!.. Ты стал такой ученый, что понимаешь, о чем мы говорили на нарах… Там были большие люди! Что суд?.. Они судили-рядили. Вот я и стал тогда понимать… Понимаешь: главное!

— И что, по-вашему, это главное?

— А то, с чего я начал наш разговор… Все в руках Аллаха. Он все знает и все видит. И потому не надо суетиться, не надо ронять себя… так я сказал?.. Это опять — как там, на нарах. Не надо дергаться. Надо всегда оставаться человеком… Каким создал тебя Аллах. Не изменять Ему, понимаешь?.. Остальное Он все берет на себя.

— Но почему же Аллах в таком случае не позаботился о тебе, Осман?

— Слава Ему! — воскликнул старик, поднимая обе руки. — Аллах знает, о ком Ему сначала заботиться — прежде всего Он заботился о детях! О тех, которых мы с Хан раздали добрым людям… Кому было хорошо, Он так и оставил у адыгейцев… Кто из родителей плохо искал своих детей — тоже оставил. Кто хорошо искал — тому вернул. Тут у Аллаха, да простит Он меня, милостивый и милосердный, тоже было много возни: все-таки это не один ребенок, не два!..

— Выходит, вы с Хан пятьдесят шесть человек спасли. Пятьдесят шесть…

— Ты так ничего и не понял? — перебил Осман. — Спас Аллах… Нашими руками. Вот этими — гляди!

Осман зажал палку между колен и свел пятерни вверх ладонями. Верхушка палки оказалась между кистей, по краям обтрепанных его рукавов — они были одного и того же красноватого цвета, палка и его пятерни, одинаково были обшмыганы и казались одинаково твердыми…

— Ты бы поглядел на руки Хан! — печально сказал Осман. — Уж ей досталось куда больше моего: ведь она дура была, я же сказал, она оставила у себя самых больных и самых слабых детишек, и они у нас умирали и умирали…

Меня пронзило наконец, словно тонкою спицей:

— Ей, Осман!.. И Кацу?.. Она — тоже?!

— Самая большая боль была — наша Кацу, — глухо сказал старик. — И тоже все по дурости Хан… Родственники Кацу нашли ее сразу, тут же увезли в Ленинград, но очень скоро обратно привезли. Они сказали: девочка так больна, что ни один врач ее не вылечит, и лучше ей лежать в вашем ауле на чистом воздухе и пить козье молоко… Они привезли и дали Хан очень большие деньги… И тоже умылись… аль, как ты там? Помыли руки. Она не тратила эти деньги на других, она оставляла их нашей Кацу на приданое… Какое приданое, валлахи!.. Я был в лагере, а тут реформа прошла.

— Не успела поменять?!

— Она их так берегла, эти деньги!.. Так их сама от себя прятала, что нашла уже только потом, когда реформа закончилась… А, может, это было еще одно испытание, которое послал нам Аллах, ым?

— Не слишком ли много испытаний, Осман?

— Да ведь не всякого Аллах, любит!.. Не всякого так испытывает… Я не о себе, о себе так грех — я о Хан…