Эдвард Кэри - Кроха [litres с оптимизированными иллюстрациями]

Есть люди, которые буквально выпрыгивают из своей одежды, в них жизнь так и бурлит, они суть сплошь движение и порыв. Такие энергичные двуногие и четырехлапые – сущие враги нитки. Жак Бовизаж не был создан для одежды. Он отчаянно старался вместиться в нее, да все без толку. Даже разодетый, он крушил все вокруг себя. Однажды вечером этот нескладный увалень свалил воскового убийцу и разбил его голову вдребезги. Покуда Куртиус печально собирал осколки, на авансцену выпорхнула вдова. Она пророкотала трубным голосом:

– Ножницы! Горячей воды! Бритву!

Она вознамерилась вырезать из Жака зверя. В ту пору торжества шелка она провозгласила конец эпохи меха. Это она, прятавшая под капором исполинскую копну волос, теперь решила запретить бедняге Жаку щеголять спутанными космами. Она оттяпала его гриву под корень, а потом и вовсе сбрила оставшуюся на его черепе щетину. Его нечесаные лохмы отправились следом за старым костюмом Куртиуса: они мягко упали на лист бумаги, расстеленный на полу, и вместе с последней приметой звериной природы Жака там же оказались и полчища вшей, коих я самолично предала огню. Ежели вдова вознамерилась создать опрятного и прилично выглядящего господина, она жестоко просчиталась, ибо лишенный своих косм, Жак выглядел ужаснее прежнего. Я сидела с ним, пока он горестно оглаживал свой щетинистый скальп, смахивающий на выщербленное пушечное ядро.

Даже меня не миновал сей одежный переполох – эта платяная война, завершившаяся славным триумфом обновок над старьем. От вдовы мне достались ее темные платья, очень простые, очень ловко пошитые, три одинаковых как сестры-близнецы – и новый чепец. Все из справного, хотя и не больно дорогого, материала. Впрочем, хотя бы так меня признали за члена семьи. Я ее поблагодарила, весьма пылко. Она скорчила гримасу.

И даже манекен Анри Пико по-новому засиял на площадке второго этажа – в новенькой белой кружевной сорочке с перламутровыми пуговицами. Эдмона лишили его любимого ситца и облачили в шелка. Что исторгло из него жалобное нытье несвойственной ему громкости. Из его комнаты и из комнаты вдовы доносились раскатистые рулады семейной размолвки.

– Прошу вас, маман, не надо! Я не желаю!

– Я не потерплю, Эдмон, я не потерплю этого!

– Говорю вам, маман, не надо! Вы совершите огромную ошибку!

– Ты мне говоришь?! Ерунда! Откуда эта дерзость? Что за новости! Откуда это в тебе? Надень немедленно! Даже если мне придется собственноручно раздеть тебя донага, ты это наденешь!

Эдмон в белом шелковом костюме с иголочки выглядел альбиносом; одни лишь уши цветом отличались от остального Эдмона. Вот он какой, помню, я подумала тогда, только поглядите на него в новом костюме! Большинство людей его почти и не замечало, большинство людей не удостаивало его своих эмоций, о нем всегда забывали; и, по-моему, это его вполне устраивало, да и меня тоже. Но вот он предстал передо мной в новом белом костюме, в котором он был словно выставленным напоказ – вот, мол, полюбуйтесь! На его висках проступили голубые вены. Тонкие аквамариновые ручейки, протекавшие по стране Эдмона. И кто же вычертит карту этой территории? Где найти нужных первопроходцев? Я увидала его в этом белом костюме, ну да, увидала однажды рано-рано утром, когда он обыкновенно еще ходил в ночной сорочке. Он явился ко мне, облаченный в этот жуткий белый наряд. Он ничего не сказал. Вместо этого белое лицо Эдмона приблизилось к моему почти вплотную, так близко, что мои губы дотронулись до чего-то, что на ощупь показалось хлопковым лоскутом, но на самом деле это были губы Эдмона Пико. А потом мы поцеловались, и этот поцелуй был дольше и нежнее, чем то бывало раньше, его губы раскрылись, под хлопковым лоскутом оказался Эдмон, настоящий, сокровенный. Но он быстро все пресек.

– Виноват, – пробормотал он. – Я виноват.

– Почему ты виноват, Эдмон?

– По-моему, ты красивая.

– Правда, Эдмон? Эдмон! Правда?

– Я не хочу уходить. Прости.

– Эдмон, что?

– Я так виноват!

Но он так и не сказал, в чем. А когда я приложила пальцы к своим губам, белый костюм растаял. Вот так вдова объявила всему миру, что в наличии у нее имеется сын. Словно прибила объявление на входную дверь Обезьянника, и объявление это вскоре пожухло под ветрами, дождями и снегопадами, иссохло, сморщилось и пожелтело под солнечными лучами, бумага утратила белизну, так что буквы стало почти не разобрать – и все же невероятным образом, внезапно, кто-то его там заметил. Кто-то внимательно изучил послание, безошибочно понял его смысл и даже прочитал последнюю строчку мелким шрифтом: ОБРАЩАТЬСЯ ЗДЕСЬ. И обратился.