Эдвард Кэри - Кроха [litres с оптимизированными иллюстрациями]

В доме маркиза у реки находился старик, который день от дня выглядел все менее похожим на Вольтера. И теперь, чтобы увидеть настоящего Вольтера, надо было лично, со всем своим семейством, отправиться к Гудону в студию. Вот где его можно было гарантированно застать, в назначенный час, и при этом не испытать никаких разочарований. И так ежедневно, с одиннадцати утра до семи вечера, он встречал всех неизменной кривой усмешкой.

Мой хозяин сходил туда.

– Без цвета, без признаков жизни, – бросил он, но при этом досадливо кусая костяшки пальцев.

– Вот если бы у нас был Вольтер, – мечтательно проговорила вдова, – только представьте, сколько бы к нам пожаловало посетителей!

– Я хочу голову Вольтера! – объявил Куртиус. – Я этого хочу так сильно, что у меня самого голова болит!

Мой хозяин и вдова каждый день ходили к тому дому на набережной, присоединяясь к редеющей толпе. И каждый день им отказывали в аудиенции. И каждый день мы с Эдмоном просиживали в мастерской. Мы болтали во время работы, и я подумала: вот оно как могло бы быть, будь мы женаты. Каждый день они уходили, вдова безрезультатно стучалась в дверь, хозяин с огромным кожаным мешком своего отца, набитым закупоренными бутылками с водой, помадой для волос и сухим гипсом. И только тридцатого мая, уже после того как старика перенесли в домик для прислуги за господским особняком, и после того, как они передали слуге деньги – о чем мой хозяин и вдова упомянули как о «некоей сумме», – их впустили внутрь. Потому как уже все было кончено. Вольтер скончался. И Куртиус снял с него посмертную маску.

Восковую фигуру Вольтера следовало изготовить как можно скорее, но лицо, вылепленное моим хозяином, было искажено предсмертной гримасой, это было обмякшее лицо, лишенное жизни.

– Я знаю, что он умер, – сказал Эдмон, – это же мертвое лицо. Вы были у его могилы, маман!

– Не могилы! – поправила вдова. – Доктор Куртиус дал мне ясно понять, Эдмон, что нет ничего предосудительного в том, чтобы снять посмертную маску великого мужа. С незапамятных времен снимали посмертные маски королей. Это вполне приемлемо.

– Но убийцы были живы, когда вы их видели. А этот человек был мертв. Это же мертвец!

– Ах, Эдмон, Эдмон, – произнесла она, отирая слезы, покатившиеся из его глаз, – ты такой чувствительный! Прошу тебя, найди способ умерить свои нервические порывы.

Мой наставник подправил внешность великого философа, оживив его черты, придав им здоровый вид. Воспользовавшись глиной, он превратил посмертную восковую маску в округлое лицо, с широко раскрытыми глазами, с ядовитой улыбочкой. Он тщательно изучил голову работы Гудона, рассмотрел множество напечатанных портретов философа. Я наблюдала, как он мял собственное лицо до тех пор, пока оно не приобретало сходства с выражением лица Вольтера. А потом принимался укрощать воск и глину, добиваясь сходства своего муляжа с живым Вольтером. Я наблюдала за процессом как завороженная. И вот по прошествии всего лишь четырех изнурительных дней с момента его смерти Вольтер возродился в доме на бульваре дю Тампль.

Этот Вольтер, столь жизнеподобный, что, казалось, он вот-вот заговорит, привлек массу зрителей.

– У Куртиуса, – говорили посетители, – Вольтер еще жив-живехонек!

– Знаменитая голова, – одобрительно кивала вдова, – блестящая голова!

Посетителей у нас было очень много, в Обезьяннике прибавилось работы и пришлось нанять новую прислугу. Флоранс Библо была крупной женщиной с лоснящимся лицом, которая уже работала кухаркой в нескольких заведениях на бульваре. Иногда она готовила прямо в доме, но чаще приносила нам еду с собой. Она была не больно разговорчивая, эта Флоранс. Когда ее хвалили, она никак не реагировала, а только усмехалась, слегка раскрыв рот и обнажая язык – он у нее при этом ходил ходуном вниз-вверх, с севера на юг и обратно, – да сточенные зубы. Она всегда так смеялась.

– Благодарю тебя, Флоранс, очень вкусное жаркое, – говорил мой наставник.

– Гыгыгы…

– Ну наконец мы можем вспомнить, какой вкус у настоящей еды! – хвалила ее вдова.

– Гыгыгы…