Акош Кертес - Стеклянная клетка

Повесть, как мы сказали, апеллирует к нам. Мы должны со своей стороны вступить в эту странную, длящуюся до самого утра полусимволическую карточную игру, участники которой остаются покамест при своих интересах (напуганные нечеловеческим воем Вуковича, супруги возвращают ему проигрыш, а Йолан даже укладывает его отдохнуть и прийти в себя — все в ту же постель). Наше вступление в игру, где подлинная ставка — человечность, наш читательский суд лежат, конечно, уже вне сюжетных рамок. Тем не менее именно в нас снова ищет писатель настоящих друзей, на кого можно всецело положиться, чтобы — общим приговором, воспринятым уроком, воображением — вызволить бедолагу из враждебных лап и всей почти неосязаемой, но безжалостной обывательской паутины. Полуироническое напутствие герою не дрейфить, заключающее повесть, в этом смысле не такая уж насмешка, как может показаться.

И в последнем романе, «Собственный дом с мансардой» (1981), Кертес варьирует, «эпически» расширяет излюбленную им острозлободневную тему брака — этого своеобразного житейского испытания, пробного камня личности, до полной уже гротесковости изощряя свою повествовательную манеру. Опять, в развитие образа Хайдика, перед нами — упорствующий в своей терпимости прямодушный простак, даже скороспелый реформатор расшатываемых изменой, подрываемых «сексуальной свободой» любовных и семейных взаимоотношений. Правда, герой романа, Карой Буриан, в противоположность фаталистической заторможенности Хайдика одержим идеей действия. Однако сам же — в согласии со старинным приемом — самоотверженно и последовательно доводит ее до абсурда. Буриан — ярый враг всякого принуждения, социальных и расовых предрассудков, поборник свободы чувства и равенства в браке. Но немножко и прожектер, легко уносящийся в облака собственного широковещательного прекраснодушия. Уже его характер побуждает настроиться по отношению к нему скептически-выжидательно — и не напрасно.

Потомственный рабочий, уважаемый работник на заводе, Буриан почитает себя человеком идейным и в пику отсталому тестю, твердолобому приверженцу пресловутых «четырех K» (Kirche — Küche — Kinder — Kleider: церковь — кухня — дети — платье. — нем. ), в клетке которых томилась женщина, строит свою сверхсовременную и сверхпередовую модель идеального семейного содружества, где все, включая третьих лиц — любовников и любовниц, — мирно уживаются рядом, не нарушая этим обязательств ни юридических, ни моральных. Но эта умозрительная модель, отражающая страшную путаницу у него в голове вульгарно-материалистических и каких-то полуруссоистских, полурелигиозных взглядов, осуществляемая вдобавок с маниакально-буквалистской непреклонностью, терпит полное и смехотворное крушение на практике, в его же собственном доме, где в результате воцаряются форменный бедлам, разброд, развал, Содом и Гоморра. И автор, «хронист», — под личиной напускного тщания и объективности — со своей стороны делает все, чтобы с наивозможной точностью и наглядностью показать заведомую неисполнимость этого бредового предприятия. Благополучный конец (возврат к первоначальному состоянию) откровенно приклеен к этой гротескной антиутопии.

Хайдиковская трагедия безволия «преодолевается» здесь, таким образом, мнимо, чисто фиктивно. Вместо окарикатуренного Гамлета перед нами еще более нелепый, ходульно-незадачливый Дон Кихот. Но сама, пусть косвенная, комически остраненная сопричастность героев Кертеса этим великим образам мировой литературы говорит и о большем — о многом. За скепсисом, саркастической пародийностью таится в его произведениях призыв к доброте. Писательское лицо Кертеса насмешливо, меланхолично и пытливо одновременно. Пародией, вызывающим парадоксом посрамляя и отметая индивидуализм, фатализм, а равно чувствительное и начетническое краснобайство, подмечает и участливо поощряет он простые, но столь нужные нравственно целительные душевные движения, все то, что, по его собственным убежденным словам, «делает человека человеком».

Заинтересованная, ироническая и доверительная, «завербовывающая» обращенность к читателю, собеседнику и как бы сотоварищу, «соавтору», стоящему над повествовательной, сценической эмпирией, роднит его творчество, с одной стороны, с гротесково окрашенной сатирой Иштвана Эркеня. А с другой — с более спокойной, усмешливо-объективированной прозой Ференца Каринти, Лайоша Мештерхази. Вместе с ними — и другими своими старшими и младшими современниками — воюет Акош Кертес с антигуманизмом и псевдогуманизмом, за истинно свободного, коллективистски мыслящего и чувствующего человека.