Акош Кертес - Стеклянная клетка

Кертес в названиях глав и сюжете словно пародирует эту библейскую легенду о сотворении и грехопадении человека, «еретически» как бы ее переворачивая: грехопадение делая началом сотворения. И «азартная игра из шести сдач», которая развертывается после, в повести «Кто смел…», навевает некое причудливое впечатление шабаша, Вальпургиевой ночи. Словно и не «игра» это, а игрище каких-то темных, бесовских сил, притязающих на души партнеров. (И звонок будильника в конце — будто классическое пение петуха, кладущее предел наваждению, возвещающее рассвет, развязку.) Так и чудится литературно-мифологический намек на недостаточность — а значит, и опасность — самоцельности, фетишизации грехопадения самого по себе. Но и тут и там — лишь отдаленный, иронически остерегающий намек. Ибо реально перед нами, как еще в «Стеклянной клетке», — скорее, просто очная ставка, прения сторон, в которых главные судьи мы, меняющие в конце концов местами обвиняемых и обвинителей.

Обвиняемая на неправедном судилище своих гостей — Магдольна. Но кто же обвинители? Главный, который портит ей немало крови, корча из себя высоконравственного моралиста, — это сослуживец ее мужа, грубый мужлан Лехел Варга. Настырный ревнитель «целомудрия», он на поверку вовсе не против любовных шашней, лишь бы они укладывались в рамки добрых старых «мадьярских» традиций. Члена кооперативной артели Лехела Варгу нетрудно представить себе недавним владельцем собственной столярной мастерской. В Венгрии до сих пор немало таких вчерашних частников, сохраняющих привычки, взгляды, вкусы еще полупатриархального собственнического прошлого, когда жена была рабой мужа, а тому лишь одному предоставлялась полная свобода вплоть до утех на стороне.

Глашатаем этой-то деспотической и одновременно ханжеской морали Варга и выступает. Соблюдай предустановленные правила: жена да повинуйся строгому житейскому распорядку и, главное, мужу своему, а тот пей, гуляй, хоть изменяй. И он же, поучающий всех и вся, надутый ментор, въедливый страж добродетели, первый хлопнет Густи по плечу за его (пусть воображаемое) шалопайство: вот это да, это настоящая «мадьярская» доблесть, бравая гусарская проделка! Даже собственная жена Варги, Бёжи, восстает против этой фальшивой архаичной двуликости — правда, паясничая и во имя все той же плотски свободной любви. Но для венгерского читателя за ее шутовскими выпадами встает целая вереница серьезнейших, когда-то официальных канонов, запретов и ограничений. Всех тех сентиментально-идиллических и плоско-националистических общих мест вековой давности, единственные наследники которых — былые частники, а ныне живущие дешевыми сенсациями и мелкими интрижками замшелые пештские обыватели.

Менторское их чванство и все дотошно регламентированное существование не на одну Бёжи могут произвести чисто фарсовое впечатление. Такова «операция» по спасению якобы отравившихся газом, не открывающих гостям Густи и Магдольны. Да и после, вторгнувшись в квартиру, гости разыгрывают, по сути, грубый фарс, стараясь унизить до себя, натянуть на свою колодку то, в чем Магдольне чудилось нечто значительное в их с мужем жизни, могущее ее осветлить, очеловечить: любовь. Бунт Магдольны именно в нежелании принижать любовь: ни по-«домостроевски» запирая в клетку, ни превращая только в «утеху». И тут уж Юли с Бёжи ей больше не союзницы. Они, как Вали (а потом Вукович), предпочитают легко сходиться и расставаться. И пошловатый Густи, хотя и терпит неудачу в своих амурных поползновениях, не возвышается над этим физиологическим уровнем, «сексуальным» образцом. А для Магдольны, как и всякой не искалеченной дешевой «эмансипацией» женщины, сближение — не самоцель. В любви угадываются ею как бы две стороны. Одна — более поверхностная, подчиненная: чувственная. Другая, глубокая и главная, — сердечная или душевная. Обе истинны, ибо неразлучны. И нельзя разлучать их, разрывать. Ибо и первую тоже «истинной» делает нерасторжимость со второй, хотя охотников разобщать их у Кертеса предостаточно. Магдольна же всем существом ощущает (ради этого и рассказывается история): чувственное — лишь знак, порог, за которым настоящая любовь только открывается.

А любовные, супружеские отношения еще шире раздвигают горизонты, подводя к невольным раздумьям: как вообще жить? По-честному, хорошему или «по-плохому»; для других или для себя?.. Ответ опять, конечно, не узкий: не «или», а «и». Соединяя «я» и «мы» по правилам человеческого общежития, в котором до сих пор действуют свои простые, но непреложно необходимые, «вечные» заповеди и законы. Как моногамия, что бы там ни твердили поклонники «свободной» любви, не устарела, не изжила себя, так же действительно — и действенно — самое обыкновенное человеколюбие, альтруизм. И Макра, и потом Хайдик, герой повести «Кто смел, тот и съел», например, ни за что от него не отступятся, потому что чуют, нутром своим знают: это один из тех истинно вековечных, не собственнических, а гуманных устоев, без которых все может рухнуть. И как ни издеваются над первым Вали, над вторым Вукович, их с этого не сдвинуть, хоть умри.