Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Однажды старик увидал, что сидит она, безразличная, странная, очень чужая, и держит в руках пустоту, завернув ее, словно младенца, в слепое объятье, между тем как их отпрыск надрывается рядом в углу и беспомощно сучит ногами в тесноте древней люльки, из которой давно вышли в мужество его пять сводных братьев (включая того, кто отныне занимал все мысли Дзака, уводя их с собою в загон для греха, чтобы там их и бросить, оставить без всякой надежды испытать этот грех наяву). Разумеется, муж пришел в ярость, да такую, что его молодая жена посчитала за счастье отделаться криком да взбучкой.

Однако с тех пор, словно вмиг помудрев — до бесстыдства, — она поняла, что обязана выдумать, как себя от него уберечь, навсегда, потому что иначе старик ее точно прибьет — уж он-то найдет, как, когда и за что. Осторожно, внимательным глазом следя за своим отраженьем в заржавелом зеркальном овале и прикладывая к распухшему синяками лицу бесполезные соляные примочки, она размышляла о том, что склонна, готова и чуть ли не рада пойти на убийство, лишь бы только ему отомстить.

Началось все с того, что она собрала в близлежащем бору лесные поганки и стала травить их в ковше кипятком. Выцедив яд, она сдобрила им краюху чурека, положив его прямо на фынг под руками того, кто был уже обречен. Скрывшись за пологом, Дзака преспокойно пошла к колыбели, взяла оттуда младенца — он показался ей легким, как вздох, почти невесомым, как радость, — и небрежно дала ему грудь. Малыш не издал ни единого звука. Он старался смотреть ей прямо в глаза. По углам ее рта блуждала пороком улыбка. Оставались часы…

Но старик был живуч. Ужин в нем не отметился даже пустячной желудочной болью. Он был крепок и жилист, как бук под дождем.

Дзака опечалилась, сникла, но сдаться уже не смогла. Выдумывать средство избавиться вмиг от того, кто тебе ненавистен, все легче, чем видеть, как он тешит тщеславье подлым, угодливым страхом твоим, не боясь получить взамен ничего, кроме рабской покорности и доказательств благодарного повиновения. По крайней мере, теперь она обрела над ним подобие призрачной власти, позволявшей ей сочинять для него бесславный конец. Ее мысли были куда свободнее глаз, чьей первой задачей было спрятаться, поскорей увильнуть от его беспощадного взгляда…

Наблюдая за тем, как старик чинит лемех для плуга (стоит внезапно сорваться с черенка молотку — тот пронзит ему лоб), правит лошадью в снежную пору (только-только кобыла оступится — и он упадет, заскользит от дороги к обрыву, а там уже — дело удачи и Бога, а Дзака — та совсем ни при чем), косолапо, натужно влезает на крышу хадзара по тщедушной, скрипучей в шагу ветхой лестнице (коль ступенька подломится — уж его тут ничто не спасет), как он полнит внимательным пальцем, прикусив от старания язык, газыри, подсыпая в них порох (достаточно искры — в секунду спалит все лицо), как дремлет, приветив весну, на дворе (так и хочется бросить за шкирку гадюку!), как он треплет руками форель (где-то в ней поджидает его незаметная острая кость. Возьмет и застрянет вдруг в горле), как он спит, запрокинувшись в храп головой, выставляя большой и косматый кадык, словно дразнится, хочет ее испытать (где тот нож, где отвага проткнуть ему глотку?.. Вот бы было что просто!), — наблюдая за ним, Дзака ободрялась надеждой, ведь смерть, сочиненная ею так здорово, ловко в каждом этом мгновении, уже привыкала к нему, подступала все ближе, а значит, могла невзначай и его навестить.

Годы шли, рос ребенок, превращаясь все больше в обузу, потому что теперь приходилось давать ему не грудь уже, а слова, уследить за которыми у Дзака не всегда получалось. Как-то раз он сболтнул в разговоре с отцом то, что даже не очень-то понял. Он сказал: «Ненавижу тебя». В устах пятилетнего сына прозвучавшее слово было знаком того, что он услыхал его неспроста.

Муж приблизился к ней, заглянул ей в глаза и спросил: «Это правда?». А Дзака затряслась, побледнела, съежилась, потом зарыдала, поперхнулась визгливо и рухнула, пала пред ним тяжело на колени, воздевая беспомощно руки к милосердию того, кто его, милосердья, не знал. И тогда он решил проучить ее тем, что заставил ползти за ним следом к двери, потом — по двору, а потом — и по зною злорадной, всевидящей улицы, унижая ее перед всеми, кто стоял у плетней и молчал. А потом он сходил с ней на кладбище (она, понятное дело, не шла, а ползла), показал на могилы и громко сказал: «Полежишь здесь с недельку, послушаешь их разговоры, а затем я решу, как с тобой поступить…»