Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

На берегу они опустили носилки на землю, перевели дух, поиграли руками, снимая шапки и отирая пот, потом Ацамаз произнес, изучая ладонь в темноте:

— Будет холодно, но ты, конечно, потерпишь.

Он сделал знак Тотразу. Тот лишь пожал плечами, вопросительно посмотрел на Хамыца и, когда тот отвел глаза, буркнул горлом свое недовольство, но все же склонился над телом, лежащим прямо под лунным лучом. Без всякой охоты скинув служившую одеялом шкуру, он принялся за одежду. Алан вцепился пальцами в ворот рубахи, не понимая, зачем им понадобилось его обнажать, но тут же встретил отпор сильных Хамыцевых рук.

— Не мешай, — сказал тот. — Нам противно и без того.

— Тс-с-с-с, — сказал Ацамаз. — И ничего не говори. Как-нибудь без твоих слов обойдемся. Проку от них — что от сопель в метель.

Теперь они работали в шесть рук. Когда на теле не осталось ничего, кроме стыда и отчаянья, они подняли его, словно вязанку хвороста, и понесли к бурливой воде.

— Может, лучше двинуться к заводи? — спросил Тотраз — как-то придавленно, горлом.

— Она сказала — к реке, — пресек Ацамаз и ступил в ледяную волну. — Ну, теперь только держись…

Софья следила с порога за тем, как ее мужа окунают с головой в стремнину, держат в ней, словно бревно, а потом поднимают на вытянутых руках, чтобы не дать ему захлебнуться в потоке и его осеннем, чудовищном холоде. Проделав это несколько раз, мужчины вышли на берег, растерли тело в три башлыка и укутали его в шкуру и бурки.

Когда они воротились, их ждали уже на столе арака, бараньи горячие ребра и парящийся дымом чурек. Наскоро выпив и перекусив, они попрощались, бросив взгляд на полог, отделявший женскую половину хадзара, и ушли, возбужденно и громко смеясь. Спустя минуту Софья отбросила полог и, простоволосая, теплая, гордая, босоногая и очень родная, вышла к Алану.

— Прости, — сказала она. — У меня не было выбора. Понимаешь, это вроде клин клином… Вроде как отстирать барахло в проклятой реке, чтобы вылечить прошлое временем.

Он понял. Она победила.

— Детей я отправила на ночь к сестре. Ну-ка, подвинься…

Он неловко и трудно повернулся на бок, лицом к стене, и услышал растроганно, как она укрывает его от видений, недуга и скорби чередою летучих объятий. Потом он уснул, оторвавшись от боли, выплыл в звезды под ночь и увидел в себе вереницы белых снегов под могучим и ярким солнечным светом. В этот миг он стал облаком. Облако жило…

XII

У Дзака не сложилась судьба. Впрочем, для женщины это не внове. Необычным было лишь то, что она не сложилась ни разу.

Началось все с того, что Дзака родилась в нищете. Расти в ней радости мало, но и это ей дозволялось недолго — лишь до тринадцати лет. Затем, чтобы как-то разбавить унылость голодных и мстительных дней — своих и семи сыновей, — отец обменял ее на калым в три бычка, шесть овец и корову, отдав свою дочь за тщедушного старца и скрягу, схоронившего к тому летнему дню четверых своих жен. Поначалу Дзака ликовала: впервые за ее полудетскую жизнь довелось ей вдоволь и вкусно наесться.

Муж ее был свиреп, но по-своему прав, справедлив. В первый же вечер он ей пояснил: «Я старше тебя на целую жизнь. Но это не значит, что я умру раньше. Это значит лишь то, что я пережил четверых. Как будет с пятой — не знаю…»

Она его очень боялась. Пожалуй, ему это нравилось больше всего. Он походил на седую ворону, чей клюв постоянно искал, в кого бы воткнуть свою злость. Дзака от него доставалось немало: то за пролитый суп, то за перья в метеном дворе, то за беглый, испуганный взгляд, которым она ненароком в него угодила. Прошел год, потом два, потом у нее родился ребенок. К тому времени все, что было ей нужно от жизни, свелось к одному: пережить старика хотя б на часок, чтоб успеть насладиться своею свободой.

Дело было даже не в нем, а в его старшем сыне, про которого снились ей сны. Конечно, она их стыдилась, да вот только поделать с собой ничего не могла. Непонятно было, как их сделать явью…

Собственный сын, так уж вышло, интереса в ней вызывал куда меньше: стать ему матерью оказалось ей проще, чем забыть, от кого он зачат, а потому всякий раз, предлагая ему свою грудь, она сомневалась, кормит радость свою или беду, оттого молоко ее было жидким каким-то, понурым, как размазанный каплей дождя белый воздух тумана, и пахло то ли кислым исподом пеленок, то ли вовсе ничем, как ничто. Ребенок часто и громко рыдал. С его плачем она быстро свыклась, так же точно, как с тишиной внутри своих грез. От того и другого было впору оглохнуть.