Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Ответа он не нашел. Сам же вопрос попытался забыть, уничтожить, отмыть в деревянном корыте, а последний осадок его навсегда оставить в ночи, но уже на рассвете, стоило им с отцом и Цоцко взяться резать барана на праздник, он опять ощутил то же волнение, ту же странную подлость в паху, тот же трепет томления, что и в лесу. Стыдясь восставшей культи, распиравшей предательски швы и тяготевшей уже к предсмертию жалкой овцы, он поспешно сбежал, удрав к старой разрушенной башне на самом холме. Уронив штаны наземь, Казгери с отвращеньем смотрел на свое естество, колыхавшееся на весу, подобно живому початку, одноглазо искавшему в полумраке тени сладострастного мига забвения. Растопырив обе руки, Казгери ни за что не давал себе прикоснуться. Огромный, тяжелый, почти что увечный в своей недетской величине, этот вздыбленный кол казался чудовищем, внезапно проснувшимся лишь для того, чтоб обозреть смятение подростка и изрыгнуть затем ему под ноги свое презрение. Стиснув легкие и почти не дыша, Казгери боялся и шелохнуться, умоляя зверя уйти, отпустить его с миром, не унижать, простить, образумиться. В конце концов, будто вняв мольбам, чудовище неохотно кивнуло, поразмыслило, посомневалось и стало медленно засыпать.

Подвязав ремешок, Казгери, измученный, но благодарный, пустился что было духу в аул, однако у ныхаса вдруг словно вспомнил что-то и оглянулся. Так и есть: башня была заодно. Она была тем же самым. Поддев рогом небо и похотливо раздирая им облака, она вожделела чего-то своего, но столь же запретного, дерзкого, бесноватого, настоящего, как миг последнего соития жизни и смерти, что был подсмотрен Казгери вчера и уже сегодня отозвался в нем неуступчивым эхом. Возможно, она вожделела дождаться конца, того ослепительного мгновения, когда земля приручит, изувечит, убьет непокорное небо, если, конечно, небо вперед не прикончит ее…

С той поры Казгери опасался прилюдного кровопускания, хоть и очень надеялся, что недуг этот поправим. Странно, но женское тело, обнаженная женская грудь, так же, впрочем, как ливень распущенных женских волос, пухлость розовых губ, скольженье улыбки, хрупкость девичьего стана, даже запах истомы (так похожий на запах изношенной кожи от перетертого постромка), щедро сеемый мачехой утром в хадзаре после ночи любви, самые звуки возни из их комнаты, ее громкие стоны взахлеб — все оставляло его равнодушным. Мысль о том, что когда-то ему придется делить с кем-то ложе, Казгери отвращала. При виде спаривающихся коней, бычьих копыт на хребте у коровы, собачьего шороха в закутках, петуха, защемившего курицу, ему делалось грустно, противно. Настолько противно и плохо, что хотелось кого-то убить. Скрывая от сверстников свой очевидный изъян, он прикидывался таким же самцом, как они, но чувствовал себя при этом так препаршиво, как бывает, когда угодил голой пяткой в дерьмо.

Шли годы, а женщины Казгери по-прежнему не волновали. С его-то уменьем почуять, бесшумно подкрасться — подглядеть их в минуты стыда было проще простого. Но, как ни старался он этим себя возбудить… хотя нет (не настолько ж он лжив сам с собой и наивен), пусть бы чуть раззадорить — все тщетно. Не стоило и пытаться. Огромный его, неуемный в размере, толстый, жилистый набалдашник беды пробуждался только тогда, когда он встречал на пути первозданный, загробный, предсмертный страх, сдобренный кровью и корчами жертвы. Тупо взирая на то, как вздувается силой угрюмый его, норовистый враг, как лениво грозит ему кулаком своей мести, Казгери погружался в уныние: мучительно трудно признать, что мужчина в нем был лишь притворщик, обуза, а может, проклятье, от которого он обречен так страдать, неизвестно за что, непонятно, зачем, чего ради, непостижимо, как долго…

А потому, рискуя навлечь на себя подозрения в малодушии, Казгери на охоту почти не ходил. Разве что сам, в одиночку, ибо выдать свой главный секрет было гораздо опасней, чем просто его присмирить, успокоить, задобрить, пролив его семенем вперемешку с обидою слез на траву, на грязь или снег, а потом затоптать и стереть в пустоту отвращения. Для этого было довольно какой-нибудь белки, фазана, убитого влет, тупой куропатки, прыткого зайца, ведь цель, по сути, была не важна, важна была смертная мука. Всякий раз наслаждение было тревожным и долгим, как пытка. Оно изнуряло не только плоть Казгери, но и дух. После него чувство было такое, будто он начисто выпотрошен и непоправимо, неправильно одинок, потому что в обычные дни одиночество было другим: обходительным, говорливым и даже веселым и никогда его не тяготило. Оно было впору и всегда было впрок.