Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Неделя ушла лишь на то, чтоб построить подмостки, которыми он, Казгери, подпирал изнутри глыбы влажных камней. Заготовив проход, он мог двигаться дальше. Когда появилась из ямы земля, он расчистил площадку, уснащая проход голышами, проверил снаружи, насколько надежен валун, запирающий вход, остался доволен и начал тихонько копать — всякий раз лишь по часу, не больше, покуда хватало огрызка свечи. Вскоре заступ уперся в плиту. Казгери уже чувствовал пятками откровенную, прочную дрожь. Очертив всю плиту в нестойкий квадрат, ковырнул ее киркой, придумал опоры, зацепил по углам, обнял толстой веревкой и, призвав на подмогу все силы, стал тащить плиту на себя. Когда тяжесть поддалась, он заботливо подложил плиту валуном, обвязал по бокам и впервые приблизился к лазу. Было трудно дышать, но гораздо труднее бывало оставаться послушным свече. Ааз был длинный и узкий, неглубокий, как ров под арык. Казгери приходилось ползти по нему, не всегда узнавая в потемках кривизну потайных поворотов.

Наконец он добрался до клада. Незвонкий железный сундук был похож на суровое сердце земли: погребенный под обвалами грунта, он открылся тому, кто искал его, как предназначение, с самой минуты рождения, двадцать лет уж, выходит, всю жизнь, вспоминая его сквозь все жизни, прошедшие мимо, — он открылся неровным пригорком, по причуде скользнувших над ним, ненашедших времен перенявшим овальную форму большого и ржавого сердца. Казгери не рискнул его выдернуть разом из плена трухлявой земли. Осторожно, любовно, подчиняясь внезапной, но легкой печали, он кинжалом сдирал с сундука последнюю вялость одежд, а когда раскопал целиком, не спешил отворить, долго трогая пальцами ракушки тлена. Потом он вдруг понял, что стало темно, взвыл от громкой обиды и, снедаемый страхом, попятился раком назад. Выход был где-то рядом, но где, он не сразу нащупал чутьем, пережив в этот жуткий, длиннющий, как сама вырытая им по наитью нора, совершенно глухой, убийственный миг спазм ужаса.

«Ну и ну, — думал он, — это ж надо — найти свое счастье и так оплошать. Я едва не задохся там, в этой берлоге…»

Позже, ночью уже, перебив странный сон, где его неподвижные ноги грызла целая стая кротов, он вдруг очень отчетливо вспомнил, что словно прилип к сундуку и как будто не мог от него оторваться. «Неправда, — сказал он губами тому, кто им был три столетья назад, — ты же знаешь, что это неправда. Просто я испугался. Еще бы! Тебе ли не знать, каково это — стыть в темноте, когда рядом с тобою такое богатство…»

Выносил он его незаметно, по крохам, для пущей острастки любой нелепой случайности маскируя находки под щелк лесных орехов в своих штанах. Мысль о том, чтоб оставить все как есть, Казгери, конечно, отверг: среди тех, кто ему доводился родней, было двое умельцев читать по следам, как по снегу. Но больше отца Казгери опасался Цоцко. Смерть Роксаны тот ему не простил, хотя доказательств причастности к ней младшего из племянников у него, разумеется, не было. (Кто-кто, а Дзака умела молчать. Особенно если тем самым брала в залог его, Казгери, благодарность. А благодарность — такая штуковина, которая вроде бы и ни к чему, вроде б совсем бесполезна, однако, коли ей дать отстояться, может еще пригодиться поболе, чем, к примеру, хорошая горсть серебра). Цоцко не врал даже взглядом: в последнее время Казгери подмечал, что дядя его вовсе уж как-то презрительно, показно даже от него отворачивается, словно не хочет напрасно мараться. Что ж, тем лучше. Проще будет его провести.

А потом все пошло кувырком. Разом рухнуло, стало бедою.

Весь август Казгери пролежал в забытьи, горячкой борясь с каплей яда, что снедала его изнутри, просочившись в кровь и кусая за сердце клыками бессчетных и юрких гадюк, что когда-либо он умерщвлял своими руками и которые нынче, пока он метался в бреду, подбирались ручьями, растущим липучим плющом к его глотке, ни разу, однако, за все эти дни, за все эти ночи и мокрый туман, наползавший ему на глаза ворсистыми струйками гусениц, не исторгли из глотки его ни полслова, ни звука, ни вздоха, ни выжимки памяти, а когда он впервые почувствовал сильную боль и, как тень от нее, — нестерпимую жалость к себе (и тем понял, что выжил), оказалось непросто расклеить уста, потому что они превратились в коросту от раны — так крепко он их запирал, вонзаясь зубами в губу…

А потом покатились неровным потоком унылые дни, когда он, обрезав на веко оба глаза свои и каждый свой взгляд, бесконечно смотрел в потолок, не моргая, и учился заново думать. И сперва он надумал, что просто возьмет и убьет, едва только на ноги встанет, но потом рассудил, что неправильно это и слишком уж быстро, а ему самому после этого будет издевкой целая жизнь, с укоризной глядящая прямо в затылок, за которую он опротивеет сам себе неудачей настолько, что не раз пожалеет еще об упущенной смерти. Нет. так не пойдет. Нужно что-то другое. Нужно снова найти и забрать. Эта месть куда лучше, хоть, конечно, труднее.