Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

— Зато ты у нас умник. Умнее любого другого. Куда с таким умником справиться дважды глупцу?..

И вот тут-то Цоцко рассмеялся. Он смеялся так долго, что у племянника зазвенело железом в ушах. А когда он свое отсме-ял, Казгери был почти что повержен. «Мне такое ни в жизнь не понять. Он настолько меня презирает, что швыряется ложью мне прямо в лицо и при этом уверен, что я ей поддамся… Он же знает прекрасно: меня ему так не пронять».

— Погоди-ка, дай отдышаться… Ну, стервец, ты меня уморил!.. Стало быть, ты порешил, что то мог быть лишь я. Что ж, спасибо за честь. Только если то я был, зачем же тогда мне такого паршивца спасать?

— Вот ты сам и ответь. Мне приходят на ум одни лишь догадки. А догадки глупца нам с тобой ни к чему.

— Знаешь, ты ведь и вправду дурак. Но не дважды уже, а, пожалуй, что трижды. Ты настолько дурак, что не хочешь быть тем Казгери, у которого прежде хватало смекалки притворяться ослом, чтоб никто не заметил его хитромудрых проделок. А теперь тот осел в самом деле вдруг начал икать. Ты свихнулся. Ты забыл, кто такой твой единственный дядя Цоцко. Кабы то был Цоцко, ты б сейчас полоскался душонкой на небе. Но скорее бы попросту гнил под землей. Кабы то был Цоцко, он нашел бы возможность схоронить тебя прямо в лазу. Я ведь знал, что ты там копаешь. И, конечно же, знал, где ты вырыл тайник. И, пожалуй, я даже кое-что из него доставал, чтоб прицениться, сколько то стоит. Только после всегда возвращал все назад. И задумка моя заключалась лишь в том, чтоб тебя проучить, а спровадить тебя на тот свет — это, братец, мне было не нужно, потому что твой страх Цоцко выгодней здесь, а не там, где его пережрут червяки. Я мог взять его вместе с той бронзой, да так, чтобы ты был мне очень обязан и молил меня жарко молчать. Я бы взял их в дороге, без которой бы ты все равно не сумел ничего обменять. Только я, как и ты, опоздал. Нас с тобой обхитрили. Так что я, получается, тоже дурак… Но не смей никогда мне про то говорить. Не смей даже глазами…

Он свернул вполовину свой кнут, смерил взглядом племянника, проверил в нем оторопь, вскинул голову кверху, прищурился скупо, подержал глаза в сентябрьском небе, перевел их обратно Казгери на лицо, заставил его покраснеть, отвернуться, затем опустил острый холод зрачков на помятость штанов, усмехнулся одними губами, полистал их концом языка, сплюнул белым, попал Казгери на арчита, наступил сверху пяткой и, толкнув его в грудь, проследил, как он падает задом в траву.

— Так-то вот. Знай свое место. И помни: ты отныне мой постоянный должник. Если что-то удастся пронюхать, не пре-мини рассказать. А не то…

Угрозу свою Цоцко не стал подкреплять ни словами, ни жестом: тот и так ее понял.

Казгери сознавал, что он врет. Но, однако, не мог убедить себя в том, что он врет до конца. Значит, где-то во лжи его пряталась правда. Или, может, не в ней, а за ней? Иначе с чего бы ему затевать такой разговор? Но если представить, что Цоц-ко не соврал, — где искать тогда правду? По соседству с каким из дворов?..

Казгери находился в отчаянии. Будь ты проклят, Цоцко.

VII

Рыба хватает наживку не тогда, когда голодна, а тогда, когда ее к ней забросят. Она хватает наживку, потому что не может ее не схватить. Рыба хватает наживку по одной лишь причине: потому что она рыба.

Но порой, если крепко течение, наживку относит в сторону. Рыба видит ее и послушно плывет вслед за ней. Так устроено Богом и бывает исполнено сильной волной…

Маленькой Софье минуло летом четыре. У нее было двенадцать зубов, косичка ростом с ее локоток, две шитые матерью куклы, небольшой погребок, где хранился любимый засохший цветок, ожерелье из шишек и постелька для глиняной дочки, свитая из камыша. Еще у нее было в запасе несколько тайн, пара маленьких шрамов на круглой коленке, превращавшихся, стоило оказаться на корточках, в узкокрылую бабочку, подсевшую думать с ней вместе про сладкую начинку медового пирога, было три гадких подслушанных слова (их она не пускала к себе на уста, а одно — так и вовсе не очень-то помнила), большая беда размером с божью коровку, пятном застрявшую у нее на щеке (последствия кори, противной болезни, из-за которой теперь никто ее не полюбит), и беда очень большая — братец Тотраз.

С ним она не особо дружила. Был он мальчишка упрямый и вредный и всегда заставлял подчиняться, снося его шутки. Взять хотя бы тот случай, когда он вынудил ее целый час просидеть за длиннющим амбаром — да еще на карачках, среди мошкары, — заверив сестру, что будет искать, ну а сам притом вовсе не думал играть с нею в прятки. Сам он взял и ушел со двора, чтобы вместе с Аланом, сыном тетки ее, мастерить из головок подсолнуха соты для пчел. (Хорошо, что у них ничего из затеи не вышло. Через день или два к ним в подсолнухи вполз лишь небритый жучок).