Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Да, тайник мог быть спрятан лишь там, у стены. Оставалось проверить. Однако Цоцко не спешил: он читал по глазам Каз-гери точно так же почти, как по свежепримятой траве, лесным звукам, ветру и звездам на небе. Лишь спустя месяцы (да и то — не с сомненья, а как бы от нечего делать) он впервые пробрался туда, где давным-давно побывал — и не раз — своим расторопным чутьем. Простучав едва слышно все камни, он нащупал пустотный провал, отворил его, сдвинув валун, и увидел тщедушные признаки смерти — не признания ее, а слепые следы. Казгери ничего не заметил. Наивный, он думал припрятать все то, что его возбуждало, как тайна. Цоцко понимал, что тайна — ничто, пока на подмогу к ней не явятся хитрость и опыт. И если хитрости его племяннику было не занимать (ее в нем хватало даже в избытке), то вот должного опыта он еще не скопил. Будь иначе, он знал бы, что хорошая тайна — не та, что может быть спрятана в яму, а та лишь, которую ты навсегда схоронил у себя в голове.

Год за годом он ждал. И однажды дождался. Казгери вернулся от склепов другим. Ему было непросто унять свои руки, по которым Цоцко постигал его каждый успех. Впервые дело продвинулось только тогда, когда под ногтями племянника он стал подмечать ободки серой грязи. Значит, тот проник внутрь и что-то копал, но покамест вгрызался не в грунт, а по-прежнему в камни. Постепенно грязь меняла свой цвет, становясь все темней, откровенней, будто ближе к земле. Проверяя почти каждый день его глупый тайник, Цоцко убеждался, что там ничего не прибавилось. Вместе с тем Казгери становился рассеянней, злее, больше бегал и больше спешил, торопясь поскорее разделаться с тем, что ему поручали по дому. Вскоре грязь под ногтями стала просто землей, и Цоцко посчитал про себя, что теперь уж недолго…

А когда Казгери воротился с лицом, похожим на сытость шакала, Цоцко безошибочно понял: час пробил. Поздно ночью, скользнув из постели на волю, под широкий раскидистый дождь, он пробрался впотьмах к тайнику, сдвинул камень на ощупь, запалил просмоленную ветошь, посветил себе внутрь, запутанный тенью, долго искал, перебрав почти все барахло, а потом вдруг почувствовал пальцами холод металла, коснулся ладонью, достал, поднял это к глазам, осветил, насладился, огладил, пошептал, согревая, потом снова вложил осторожно в тайник, пересыпал костями, как было, прикрыл валуном и ушел, озираясь в волнении по сторонам.

Спустя день или два он вернулся опять, но уже на рассвете, посчитал их, теперь уже общий, прибыток, усмехнулся удаче, замел все следы и отправился к берегу речки. Голый, жалкий, словно побитый паршою, остров лежал перед ним. До него оставалось всего ничего, какая-то пара недель. «Вот ведь как, — размышлял голосисто Цоцко, — чтобы с нею разделаться, надобно прежде разобрать все ее закрома. До дна выгрести. Когда он сделает это, я с нею слажу. Потому что смерть — ее тоже можно убить. Она жива до тех пор, пока не убита душа ее. А душа эта — прошлое. Стоит им завладеть — и смерть, почитай, у тебя как на привязи сука. Остров да склепы — только начало. Потом я расправлюсь и с ней. Мне всего-то и нужно — приманка для двойника». Что-то ему подсказало, что эту приманку он сыщет скорее, чем падет на них снег…

Через дюжину дней, когда лето было в разгаре и нещадно палило спины косцам, повисшим на склоне, Казгери, насквозь пропахший травой вперемешку с пьянящей усталостью, первым заметил вдали свою мать с женою Цоцко и пронзительно свистнул, оповещая всех остальных, что настало время обеда. Где-то вдали, в ста шагах левее от них, косили Хамыц, Алан и Тотраз. Их жены запаздывали. При мысли об этом Казгери рассмеялся.

Ловко вскарабкавшись по подвязной веревке на холм, он быстро распутал узел на мокрой груди, припал к кувшину с водой, полил из него на лицо и на темя, нырнул в одну из корзинок рукой, выудил теплый, пахучий чурек, обломил его дважды подряд, поделился им с братьями, прихватил кус влажного сыра и, толкнув кулаком пьющего брата в плечо, заставил его захлебнуться, прыснул радостно и помчался, счастливый, к горе. Взбежав кривоного по узкой тропе на подъем, он почти обогнул его сзади, одолел спуск прыжками и, на секунду задержавшись у одинокой сосны под пригорком, проверил глазами то, что и так уже знал: на холме — никого. Теперь он ступал совершенно бесшумно. Сунув в рот остатки чурека и не глядя под ноги, он привычно нащупывал шагом то зернистый валун, то подушечки мха, то покладистость нужного камня, пока не взлетел полуселезнем, полуорлом на северный склон, к подножию дома Тотраза. В последний раз он наведывался сюда позавчера, в тот день, когда потерял интерес и к разграбленным склепам, и к самому островку. Выходит, он выдержал целых два дня. За это время ничего, как будто, не изменилось. Тайник был все так же присыпан песком и обманками дерна. Смахнув их рукой, Казгери отодвинул валун, подпер его камнем, чтоб не скатился, и, едва примерился сунуть руку в дыру, как оттуда торчком зашипела гадюка. На какой-то немыслимо долгий, беззвучный миг Казгери оцепенел. Потом спохватился, попытался привычным движением скинуть к кисти широкий рукав, поймал пустоту и уныло припомнил, что на нем нынче нет черкески — только рубаха. Он метнулся спиной к валуну, первый бросок успел отразить носком сапога, но потом заскользил подошвой по мелкому щебню, понимая, что это конец. Защищаясь предплечьем, защемил змею в изгиб правой руки, а левой схватился за вихляющий хвост. Оторвав ее от себя, он хлестнул ею несколько раз по камням, придавил ее стынущей пяткой, отыскал две кровавые точки под правым плечом, разорвал у локтя рубаху и впился губами в припухлость на немеющем клубне ужаленной мышцы. Он отсасывал яд, боясь не успеть, потому что слышал все громче приближение дрожи и жара. Сплевывая наземь жиденько кровь, он тихо, по-песьи скулил, порываясь левой рукою откатить подпертый валун, чтоб прикрыть свой тайник. По спине его быстро скребли расторопные ножички страха. Уже в лихорадке, он попытался было забрать из зияющей ямы то хотя бы, что вместить способна ладонь, но наткнулся на кости и хлам. Вороша их здоровой рукой, он вдруг понял: его обокрали, и, уплывая сознанием в хмурь, завопил, что есть мочи, — жутко, утробно, почти что не слышно.