Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Казалось, они поменялись с Роксаной местами, и теперь уже не он подсматривает за ней в щелку двери, а это она наблюдает за ним из злорадного своего ниоткуда, хохоча над любым его шагом, любым начинанием, каждым разумным поступком, любой мыслью и всякой попыткой ее никому не раскрыть. Сестра поступила с ним так, как не имела права с ним поступать: она его предала. Предала в тот момент, когда он был связан с ней общей тайной, взаимной борьбой, взаимной же ненавистью и общей любовью, которая, если быть честным, была лишь подспорьем, приманкой, затравкой для ненависти, но все-таки она была, а теперь от нее ничего не осталось, поскольку нельзя ж, в самом деле, любить ту, кто тебя предал, кто оказался упрямей тебя и отомстил тем, что настоял на своем против правил, потому что — ценой своей гибели. Без Роксаны слух окружавшей его пустоты сделался тоньше, навязчивей, глубже, как тишина в ветхом доме, из которого вынесли вещи и мебель вместе с пеплом, цепью и памятью. Было так, словно нигде и везде вдруг слились воедино в насмешливом воздухе, которым ты дышишь и будешь дышать до тех пор, пока не расправишься с той, кто в нем растворен. С ее надоедливым призраком. Пока не убьешь наконец саму смерть.

А потому, присматриваясь к ней и пытаясь постичь ее силу, Цоцко все чаще утыкался пристальным взглядом в неискренний сумрачный остров посреди Проклятой реки, знавший больше о смерти, чем любой из гробов и погостов: кладбище помнит лишь то, что подносят к могильным камням в своих душах и мыслях живые. Что касается Голого острова — смерть в нем давно не копилась, а просто жила, предоставленная себе самой на три длинных века, в течение которых никто к ней туда не заглядывал, разве что краешек солнца да ветер, но у тех и подавно ему не дознаться подсказки.

Сам отправиться к склепам Цоцко, понятно, не мог. Был для того Казгери: толковый парнишка, хоть, конечно, изрядный подлец…

Цоцко не спускал с него глаз: «Когда что-то найдет, я увижу. Не такой он мастак, чтобы спрятать секрет от меня».

Ждал он долго. Порой Казгери приносил под бешметом какую-то дрянь: пожелтелые кости, обрывок шнурка, черепок от разбитой посуды, паутинку истлевших волос, огрызок монеты, обмылок поблекшего Бога с деревянного образка, острый клык серебра, наконечники стрел, превращавшихся в рыжую крошку, стоило их чуть-чуть потереть, прах сухой, непонятной земли, треугольник слоистой лопаты, треснувший жезл ее черенка, кармашек бесчувственной кожи от чьей-то обувки, осколок кинжала, беспорядочность нищенской утвари, — все это были следы ни о чем, отпечатки скучающих мыслей, потому что их, вещи, все до одной можно было собрать из нетрудных догадок о том, что там есть, в этих склепах, даже если ты в них не бывал.

Так что Цоцко было рано пока выдавать ему свой интерес: Казгери ничего не нашел из того, что было ему любопытно. По правде, эта затея начинала его угнетать, несмотря на забавность им сделанных как бы по ходу открытий: о том, например, что племянник его намеренно лгал, доставляя им с Голого острова обвислые плети гадюк, потому что тварей этих там почти не водилось. Вычислить то, конечно, можно было и раньше — откуда, скажите на милость, в камнях вдруг такое количество змей?.. Цоцко тогда не сподобился: если в голову и пришло что-то вроде сомнения, то почти тут же угасло — не до того. Но теперь, едва он приладил друг к другу концами два поступка племянника, повторявшихся кряду много недель, едва убедился, что те пришлись впору, сложились, — тут же все прояснилось: Казгери никогда не ходил к островку без того, чтобы прежде не отправиться к камышам у излучины, где гадюк да ужей было пруд пруди. Выходит, он просто отпугивал тех, кто мотался за ним словно хвост и кого ему с его кривыми ножищами обогнать было раз плюнуть, но вот надолго избавиться — для того нужно было еще плутовство. Выходит, он лишь выигрывал время — не только на то, чтобы раньше других одолеть бурный брод и прикинуться, что успел, едва взойдя на свой остров, опознать змею на камнях, изловчиться ее разозлить, быстро с нею расправиться и нанизать в доказательство червяком на гвоздатую палку, — а на то еще, чтобы внушить им страх ходить сюда в одиночку и задерживаться здесь дотемна. Так он выигрывал время вдвойне. Вопрос был в том, на что ему это время понадобилось?..

Узнать про тайник племянника Цоцко большого труда не составило: он мог быть лишь там. куда бы никто не явился с намерением копать даже по прихоти случая. Он мог быть там, куда Казгери убегал почти каждый день и в любую погоду, но куда добирался не напрямик, а — в обход, чтоб запутать тем самым любого, кто пожелал бы пойти за ним следом. Тайник хранился там, где только и могла найти приют жадность лукавого малого, которую ему, когда очень уж занеймется, можно было проверить, обгладить руками и неторопливо пересчитать что в снег, что в слякоть, что в дождь. Стало быть, тайник был где-то поблизости и явно не на вершине горы и, конечно, не в пределах их дома, двора иль надела, а где-то совсем-совсем рядом от них, в удобном соседстве — как от его, Казгери, веселых, покладистых снов, так и от всеобщего их неведения. А потому тайник Казгери стоило искать у тех, кто ничего о нем не подозревал, — но таких было ровно столько, сколько всего и жило в ауле, за вычетом одного, того самого, кто, не выходя из собственных стен, шел по пятам, чаще — ночью, когда спит весь дом, похожий на парус, поймавший ветра покоренного времени. Помимо Цоцко, вычитался и сам этот дом (еще бы: слишком рискованно даже для Казгери делать ставку на неведение тех, кто восполнял его своей недоверчивостью), вычитались и те, чьи дома не могли спрятать собственной тени от следящих за ними окон чужаков, вычитался и тот, кто был одинок (резче слух, подозрительней взгляд), — оставались Тотраз и жена его, Софья. И поскольку их дом стоял на холме, обернув свои окна на юг, значит, он, Казгери, мог подкрасться к ним только лишь с севера, проторив к его стенам дорожку по крутой каменистости склона, который был виден лишь сверху, с холма, да и то, если пройти вокруг дома, что, в свой черед, никому из них было не нужно, а приняв во внимание любопытство растущих детей — так еще и опасно, особенно по зиме, и потому, едва сыну Тотраза исполнился год с небольшим, отец его выложил по обоим бокам от стены корявый забор, заперев таким образом наглухо двор и уняв свое беспокойство.