Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

— Но это и лучше. Лучше так, чем как ты…

— Да, — сказала Мария, только было не очень понятно, согласна она или нет. — Да, конечно. Лучше так, чем как я.

Сестры сидели друг против друга, держа на руках дочерей, соединенные воедино, как пуповиной, двумя сплетающимися тенями на холодном полу, одна — от белого света из нагого окна, другая — от распахнутой настежь двери. Им нечего было больше сказать. Со двора было слышно, как спорят о чем-то, толкаясь, их малыши-сыновья…

III

Тотраз не мог не признать: лес утратил былую отзывчивость. Он замкнулся в себе, упразднив свою душу из внимающих пазух ветвей, где доселе привычно скрывал благодарную листьям добычу, угадываемую нюхом опытного охотника лишь по едва заметному трепету в настороженном воздухе да мимолетному, терпкому запаху страха, почти не отличимому от сладкой росистой пыльцы, рассыпанной тут и там по несмелым подсказкам травы, чья примятая скользкая шерсть еще помнила брюхо мелькнувшего зверя. Раньше лес готовился к схватке, одинаково важной для себя и того, кто явился сюда состязаться с ним в силе и ловкости, а охота была испытанием, долгим обрядом, посвящением в то, что было законом земли, распорядком природы, главным правилом жизни: верх одержит лишь тот, кто достоин, ну а если он проиграл — значит, выигрыш был просто отложен.

Так было прежде: и тогда, когда здесь вот, за елью со вскинутым суком, принял он посвященье в охотники, умыв руки кровью первой подстреленной жертвы (восторженной лани, подрубленной пулей прямо в прыжке и взиравшей на него изумленно из своих стекленеющих быстрой, заботливой смертью каких-то косивших, чуть заячьих глаз); и тогда, когда он и Хамыц сменили ружья на луки и стрелы, погружаясь во время все глубже назад и теряя в томлении дней ощущенье всамделишности происходящего; и тогда, когда он в нем, во времени, окончательно заплутал и решил уйти от него и себя в искупленье греха, что вдруг стал принадлежностью чьей-то другой и надломленной жизни, — того, кем он был, совершая убийство, но совсем не того, кем он сделался здесь, у реки; и тогда, когда выжил и понял, что жизнь победила его, сделавшись чудом, которое он ограждал от нашествия всяких сомнений, чтобы позже, значительно позже, обрести как в награду любовь, испытать унижение собственной подлостью и вместо расплаты получить громаду из счастья, облекавшего их и весь добрый, покладистый мир мириадами тонких созвучий, от которых плодилась сияньем душа…

Теперь всё не то что ушло, а как-то скудело цветами и тенью, словно лес перестал быть соперником, другом или судьей, река перестала быть откровением, а склепы и солнце — границей отсчета, залогом духовных расплат и видящим все алтарем. Казалось, еще немного — и они совершенно уступят людям свою первозданную роль. Роль творцов, созидателей, судей и сторожей, допустив их туда, куда им не стоит входить, ведь ворваться туда означало лишиться почтения к лесу, склепам, реке, перенесшим увечье горам, их легенде, ожиданью возмездия, солнцу и даже к судьбе. Тотразу туда не хотелось. Но что-то как будто влекло и его в ощущении новой свободы, отменявшей богов и молитвы, память, сомненья, тревогу за завтрашний день. Как знать, возможно они заслужили тот смелый покой, что помог им проститься с ненужным надрывом и страхом, проверявшим на прочность их волю всякий раз, как они устремлялись в отчаянный спор с давнишним проклятием места, сея здесь первый стон, первый выстрел, первый камень под стены, первый стебель ростка и первую жизнь.

Возможно, так оно было им суждено, хотя разом поверить в это было сложно (слишком все делалось просто, легко, чересчур как бы прямо, а так, Тотраз знал, не бывает нигде), однако не верить было еще тяжелей, ибо свидетельств тому находилось огромное множество: стоило что-то задумать — и оно получалось. Сбывались, казалось, любые надежды: урожай, рожденье детей, их здоровье, душевная близость жены, невозвратность беды, одиночества, грусти, меткость выстрела, стойкий дух забродившей земли, перламутр волны перед ливнем, твердость свежих мозолей, счастливое ржанье коня перед тем, как он пустится вскачь, уползающий шелест змеи из-под ног, голосистость ущелья, — всего этого было в избытке, так чего же желать?..

Тура выследил он у скалы. Тот был очень хитер: в прошлый раз он завел его в чащу, увлек через толстый ручей, потерялся в овраге, накропал там следы, вдруг вновь вынырнул у горбатого бока горы, подождал, пока человек взберется на выступ, и, тряхнув, ободряя, рогами, поскакал по козьей тропе, вынуждая Тотра-за спешить, оступаясь рискованно шагом над растущим обрывом внизу. Скала была почти неприступна, но лишь для новичка. Тотраз ее знал хорошо. Чтобы подняться по ней, надо было дважды свернуть с тропы и вскарабкаться скользким склоном на один ярус вверх, где тропа становилась чуть шире и тверже. На это ушел целый час, в течение которого он несколько раз подмечал, как тур с ним играет, оставляя на острых камнях седину плотной шерсти и роняя дробное эхо копыт в двух десятках шагов впереди. Будто хотел показать человеку, что не боится его ну ничуть… Раззадоренный этой забавой, Тотраз ощущал, что они почти подружились — лишь затем, чтобы встретиться вновь у вершины на крошечном пятачке и уж там и решить, кто из них оказался ловчее. Несмотря на усталость, он был весел и жаден, как опытный волк, долгий день копивший в сердце прыжок, до которого было теперь совсем близко.