Тадеуш Бреза - Валтасаров пир. Лабиринт

— Ты будешь сегодня у тех поляков из американской миссии? — спросила Тося.

— Да, я записана на двадцатое.

— Ни о чем для меня не проси. Ты знаешь, что я имею в виду. Не надо!

От американской Полонии они получили уже много белья, продуктов, лекарств. Но сейчас Тося имела в виду другое: искусственные зубы, которые за счет той же миссии вставили Ванде.

— А как же я? — воскликнула Ванда и, раздвинув губы, продемонстрировала два ряда белоснежных зубов. — Это несправедливо!

— Ты — другое дело, — проговорила Тося, не разжимая рта, чтобы не видно было щербин. — Мы тем только и живем, что ты добываешь в городе. У тебя должен быть приличный вид, иначе от тебя будут отделываться жалкими подачками. А я дома и без зубов обойдусь. Пока дают, постарайся выпросить у них побольше дорогих лекарств для мамы.

С этими словами она отвернулась к плите, собираясь заняться готовкой. Но молчание длилось недолго; рассыпав по полу картошку, она сказала в сердцах:

— Что такое! Какая я нескладная! — И, подбирая картошку, пробормотала в свое оправдание: — Все сегодня из рук валится. И не удивительно.

Анджея Ванда не застала — вообще у Хазы никого дома не оказалось. Тяжело дыша — пришлось подниматься на пятый этаж, — Ванда вырвала листок из записной книжки и, приложив к двери, написала Анджею, чтобы приходил завтра. Кончив, вспомнила про утреннее послание Анджея о том, что он не нашел картины. На их жизнь — ее, сестры и матери — исчезновение «Пира» никак не влияло, но для Анджея это был удар. Надо выразить ему сочувствие: искренне, сердечно, но чтобы посторонний, прочтя записку в двери, не догадался ни о чем. В конце концов она нацарапала что-то на бумажке, сопровождая каждую букву звоном банок и жестянок в мокром от дождя рюкзаке.

Оттуда направилась она к сестрам-грегорианкам. В бывшем доме ксендза, где монахини нашли приют после того, как лишились монастыря и костела, поселился и один из варшавских викариев. Он жил внизу, в задних комнатах за приходской канцелярией. А монахини — на втором этаже дома, куда набилось еще множество разных католических организаций и учреждений, которые Ванда частенько посещала. Во дворе Ванда остановилась, поправила рюкзак, чтобы оттянуть время. Потом вошла в подъезд и, тщательно вытерев ноги, позвонила три раза.

— Слава Иисусу Христу! — приветствовала она монахиню, открывшую ей дверь. — Какая у вас чистота всегда! Не нарадуешься просто.

И остановилась на пороге.

— Проходите, пожалуйста! Проходите! — приглашала ее монашенка, молоденькая, розовощекая, с чуть приметным горбиком. И чепец, и головная повязка, и подкладка у покрывала — все было на ней белоснежное, накрахмаленное. — Сюда пожалуйте, на диванчик.

Комната была перегорожена ширмой, за ней стояли кровати, перед ней в некотором отдалении от двери — диванчик, у окна — стол и лавки.

— Вот и весь наш монастырь! — обвела монашенка комнату рукой.

— Тут и спальня, и трапезная, и приемная! — в тон ей прибавила Ванда.

С этими словами обе улыбнулись. Ванда с грустью, монашка — с христианским смирением. Они уже не раз обменивались улыбками, но у Ванды получалось искусней: она-то всем улыбалась одинаково, а монашкам приходилось приноравливаться к каждому.

— Сейчас позову настоятельницу! Присядьте хоть на стульчик!

Ванда взяла стул у нее из рук и поставила возле двери. Пол в комнате, заменявшей целый монастырь, блестел, как зеркало. И кто хотел завоевать расположение монашек, тот в глубь комнаты, к диванчику, проходил, только если на дворе было сухо. А не в такую мокрядь, как сегодня. Ванда никогда об этом не забывала.

К сожалению, настоятельница не сможет выйти и просит извинить ее, передала все та же монашка. Она статую богоматери в порядок приводит — подарок для их часовни.

— У нас, кроме этой комнаты, еще каморка есть — келья настоятельницы и часовенка в бывшей ванной.

Ванда заявила не без гордости, что знает. И поинтересовалась из вежливости, откуда статуя. Оказалось, кто-то привез с Западных земель.

— Для нас это большая радость! — призналась монашенка. — Видите, как тут пусто и голо!

В самом деле, на стенах комнаты, служившей одновременно монастырской приемной, спальней и трапезной, почти ничего не было. Взгляды гостьи и хозяйки невольно устремились в одном направлении — на портрет ксендза Крупоцкого, написанный маслом. Крупоцкий, которого позже увенчала митра викарного епископа, начинал свою духовную карьеру скромным капелланом в монастыре сестер-грегорианок.