Алан Черчесов - Реквием по живущему

Так ли, иначе ли, а к могилам по ночам он стал ходить чаще прежнего. «Искал в них тишины для сердца,— говорил мне дядя.— На сердце у него сильно неспокойно было. Даже мне заметно стало, хоть я на такие вещи тогда еще особого внимания не обращал. В то время другое всех нас занимало, выговорить — и то стыдно...» Да, подумал я, припоминая: клопы.

Они напали внезапно, заполонив весь аул и превратив его в один большой и душный клоповник. По утрам наши просыпались от шороха раздавленной спинами бурой шелухи, а на постели у каждого алыми разводами подсыхала липкая карта очередной ночи, испившей их крови из искусанных тел. Клопов изводили дымом, сжигали матрицы и циновки, обкуривали стены и углы, но все было тщетно. Днями напролет женщины выпаривали над огнем простиранное белье, а их мужья, лениво поводя саднящими лопатками, хмуро следили за бледными, зевающими детьми. А когда опять наступала ночь, под черной пятой ее вновь угодливо растекалась теплой гадостью живая, копошащаяся подстилка. Она лопалась под шагами мелкими, жадными пузырьками и мгновенно обрастала сотнями новых подвижных узелков...

Так продолжалось с месяц. И только в доме у Одинокого их не было. «Мы узнали об этом от тетки Дахцыко, которая его выходила,— рассказывал дядя.— Поначалу, когда увидели, как он у моста лежит, старики лишь презрительно сплюнули, порешив, что он снова араку хлестать взялся. Велели молодым в хадзар его отнести и дать проспаться. Тут-то, на ощупь, и поняли, что ничуть он не пьян, а в лихорадке горит. Тогда и послали за дряхлой тетушкой Дахцыко. Лет ей было чуть меньше тысячи, а памяти осталось ровно с кукиш, зато в болезнях толк знала больше кого другого, Стоило ей подойти к изголовью страдающего, пошептаться с полчаса неразборчивой скороговоркой с его хворью, как она, удовлетворенно кивнув, открывала вылинявшие в желтизну глаза и наказывала подручным поднести ей то-то и то-то, а потом, прогнав всех из комнаты, самолично варила снадобье.

Но иногда, бывало, Анисса — так ее звали — застывала перед больным с обиженной гримасой и не произносила ни слова, с отвращением вдыхая витавший по помещению дух уже поселившейся в нем и только скрытничающей покуда смерти, чтобы после, брезгливо поведя головой и тряхнув ладонями, будто скидывая паутину, безмолвно уйти, сердито горбясь и шаркая ногами. Она ни разу не ошиблась, а потому к ее услугам прибегали далеко не всегда и совсем неохотно — из боязни вместо заговоров навлечь приговор и дожидаться его осуществления — когда дни, когда недели, а когда и месяцы — в тесноте опутавшей дом невидимой, но прочной паутины.

К Одинокому же кликнули ее сразу (оттого ли, что некому было опасаться ее возможного красноречивого молчания или просто по той причине, что больше к нему на помощь и звать-то было некого,— судить не берусь). И, может, спасли ему тем самым жизнь, о которой не очень-то и пеклись. А когда Анисса приструнила его лихорадку и он оправился, исчезли вдруг и все клопы из нашего аула. Такие вот чудеса.

А потом, едва мы пришли в себя и вновь обрели способность оглядываться, я увидел со двора, как Одинокий сидит на своем пороге, стиснув под мышками скрещенные руки и опустив голову чуть ли не до самых колен. Сидит и смотрит куда-то вперед. А со стороны видно, что ничего он там не различает, кроме дали дальней да окутавшего ее тумана. Видно мне, что туман ему глаза разъедает, и заметно еще, что ему вроде как зябко, хоть день стоит ясный и молодой. И помню, показалось мне, что никогда еще он так вот, скрючившись, не сидел и не смотрел с тревогой в ясный день»,— рассказывал дядя, а я думал: выходит, в тот ясный день он узнал о гибели лавочника. В тот безмятежный для аула день он размышлял над тем, что делать дальше. А потом решил бороться и поехал в крепость, чтобы разведать дату суда. Там он задержался на целую неделю, пытаясь установить, где покойный лавочник схоронил краденый мешок с утварью. Только женщина с синими глазами наотрез отказалась ему помогать, и каждый вечер после встречи с ней он отправлялся в дом, где прятал вторую кровь. Он напивался до свирепого гула в ушах, выбирал себе девушку (каждый раз — новую) и покупал ее на всю ночь, чтобы пережить с ней холод темноты. Ту, с которой был впервые, он не заказывал больше никогда. Я думаю, что так оно и было.

Думаю, что когда он снова постучал в дверь под красным фонарем и увидел хозяйку, а она улыбнулась ему, сказав: «Входи, гость», он ответил: «Нет. Не гость. Только деньги будут завтра». А она поглубже заглянула в его широкие зрачки и спросила: «Что, тебе так плохо? Сейчас я пошлю за...» — «Нет! — вскричал он.— Ее не надо. Дай мне другую. Я подожду, пока освободится кто другая, а ее — не надо, не зови. Ее я не смогу купить».— «А это обязательно? — снова спросила хозяйка.— Тебе обязательно покупать?» — «Да,— сказал он.— Но деньги будут завтра...»