Алан Черчесов - Реквием по живущему

«Служанка тебя проводит, — сказала хозяйка. — Прощай, гость...» Они улыбнулись друг другу, и он подумал: может статься, я ее нарисую. Наверно, я нарисую ее старой и изморенной, а во взгляде ее будет жить светлый и чистый луч. Но теперь мне нужно расстаться вот с этой картиной. Все зависит от того, как я с ней расстанусь. Может, другой уже и не будет.

Он ступил во двор, оседлал жеребца, выбрался с ним через задний двор к дубовой калитке в боковом мощеном заборе, подождал, пока служанка отопрет замок, и выехал на небольшую грязноватую улочку. Оттуда он направился к дому лавочника...

С тех пор, как он украл Рахимат, прошло три дня. К вечеру первого из них Гаппо, растревоженный ее отсутствием, которое он ощутил сперва разве что по беспокойному чувству голода, потом — по пустому казанку, вот уже целые сутки как отмытому от последних запахов последнего обеда, что в нем варился, потом — по гулкой, умной тишине, скрывавшей от него какую-то беду, потом — по страху оттого, что вдруг нарушился обычный ход вещей, поругано непререкаемое правило обряда, соблюдаемого ими обоими никак не меньше двух десятков лет и, может быть, единственного, не считая еженедельного обряда стирки, что позволяло ему дважды в день — на завтрак и на ужин — чувствовать себя настоящим отцом, а ее — настоящей дочерью, — растревоженный дикой, непостижимой мыслью о том, что Рахимат все нет (нет с самого утра, внезапно понял он, с того мгновения, как она, убравшись по дому, отправилась глядеть на речку), Гаппо, запыхавшись и преодолев подъем, ворвался на нихас и рухнул на каменную скамью, где сидели уже мой дед, Агуз и слепой Сослан. «Рахимат, — захрипел Гаппо горлом и выпучил глаза. — Ее нет!..»

За поиски принялись сразу. Тут выяснилось, что поутру и вправду видели ее у реки, а вот куда она делась после — не знал никто. На всякий случай обшарили весь берег. Из-за наступившей темноты решили перенести назавтра поход юношей в горы, куда Рахимат любила взбираться, чтобы поделиться с ними своей неразговорчивой и неуклюжей радостью. Однако и следующий день не принес результатов, и тогда дед мой, возвращаясь вечером с нихаса, пробормотал, обращаясь к идущему рядом Дахцыко: «Про нее даже не скажешь: отмучилась. Отмучилась — это не про нее». — «Да, пожалуй, — сказал Дахцыко. — Наверно, смерть для нее — это лишь продолжение воды, за которой она следила. Она любила за ней следить, вот вода ее и позвала...» — «А для Гаппо? — они помолчали, потом дед произнес: — Бедный Гаппо». — «Да, — отозвался Дыхцыко. — Про него так сказать можно. Как-никак он ей отцом был».

В общем, все наши в глубине души к тому времени уж и не сомневались, что она мертва, и только для приличия делали вид, что верят в поиски. Промеж собой же больше говорили не о ней, а о Гаппо, который в считанные сутки изменился настолько, что уже вряд ли кто, увидав впервые, окрестил бы его Сухоруким: сухорукость его сделалась враз словно бы незаметной и даже совсем какой-то неважной. Куда важнее и примечательнее был теперь его взгляд — жутко выпученные серые глаза, раз и навсегда, казалось, удивленные тем, кому еще, кроме него самого, могла понадобиться жизнь создания, по недоброй прихоти судьбы нареченного его дочерью и тридцать лет вынуждавшего его, отца, с этим мириться. Неужто жизнь ее понадобилась Богу? Гаппо был слишком стар, чтобы принять это без удивления: не в такого Бога он веровал, не таким он Его представлял.

Много говорили и о Сослане, а дед мой и вовсе сердился: «Совсем сдурел, — жаловался он моему дяде. — Все твердит и твердит о какой-то спрятанной крови, что она бедой, мол, к нам воротится. Ничего не понять. Людей бы постыдился... Тьфу!» — плевался он, обижаясь на слепца не так за путаные прорицания, как за его молодость: был тот моложе дела лет на двадцать как пить дать, это вот нашего старика и злило больше всего: разве смеет вчерашний мальчишка провидеть да предсказывать, когда сам, словно гриб, в бельмах и даже годами еще в пророки не вышел! Да только Сослан упорно стоял на своем: «Спрятанная кровь бедой вызревает, — вещал он на нихасе, многозначительно подняв кверху палец и будто прислушиваясь к собственной слепоте («Знаешь, — признался как-то мне дядя много-много лет спустя, — когда мы глядели на него в такие минуты, нам чудилось, что вроде и не слеп он вовсе, что вроде бы просто зрачки внутрь себя обернул...»). — Великую боль примет в себя от нее земля наша и от боли той дрожать и колоться кусками будет... Попомните мои слова!» А дед мой бесился от ярости и первое время все говорил: «Это у него от полнолуния. Оно из раненых мозгов весь гной высасывает. Видать, дочь свою вспомнил, вот рану и разбередил, а мы теперь сиди и слушай его бредни...»