Алан Черчесов - Реквием по живущему

Конечно, сердился не только он. Серчали на Сослана и другие старики: кто его знает, рассуждали они наедине со своими сомнениями, что там он видит в своей темноте... Смущало их не на шутку и то, что прежде он, Сослан, дара ясновидца не обнаруживал и не посягал на их будущее страшными словами, а потому судить о достоверности его предсказаний они не могли вовсе: опытом еще не сподобились.

Короче говоря, исчезновение Рахимат стало событием, превзошедшим по значению само себя теми последствиями, что оно повлекло. Едва прослышав про случившееся и тут же решив про себя, что дурочку Гаппо река прибрала, аульчане, искренне ему сочувствуя, вместе с тем и думать не думали, что нагрянувшая в дом калеки-вдовца беда столь сильно отразится на их собственном существовании и заставит их вдруг ощутить неприятное, рыхлое чувство тревоги за свой завтрашний день, тем более что необъяснимым образом изменились, казалось, самые основы их будничной жизни: изменился нихас, на котором по-прежнему собирались будто бы те же люди в то же время для тех же разговоров, что и раньше. Однако по меньшей мере двое из них — Гаппо и Сослан — воспринимались теперь остальными словно неизвестно откуда взявшиеся непрошенные чужаки, первый из которых, обалдев от пропажи слабоумной грудастой дочери — о ком за тридцать лет он так и не понял, любит ее, ненавидит или просто стыдится, — пучил на них рыбьи глаза, о которые всякий раз спотыкались их слова, стопоря любую беседу; а второй, ослепнув пару лет назад от того, что лицом к лицу столкнулся с гибелью той, что тоже была ему дочкой и о которой не только сам он, но и другие знали, что он ее боготворит и лелеет — да так, что сердцу ее стало тесно в его любви и оно устремилось ввысь, к самому небу, но и тогда, когда она сорвалась с утеса у него на глазах, он лишь ослеп, освятив свое горе благородным страданием, — ослеп, но не лишился достоинства разума, как с ним, полагали промеж себя наши, случилось сейчас, когда пропала из аула великовозрастная глупышка, о которой он, Сослан, до того никогда по собственной воле не вспоминал и не заговаривал, а тут — связал с ней вдруг свою заговорившую внезапно темноту, постигшую (верно, нет ли — о том нашим оставалось лишь гадать) сквозь глубь повернутых в себя зрачков угрозу нашему будущему.

Да, нихас теперь уж был не тот, хотя и прежде случалось ему видеть всякое: горе и смерть, подлость и счастье, глупость и покой. Но никогда уже отныне не быть ему безусловно священным и гордым пристанищем мудрого, терпимого согласия, прибежищем последней надежды для слабых или жертвенным камнем, на который сильные возложат плоды своей щедрости. Никогда ему не стать уже прежним залогом общности — и даже залогом общих ошибок, за которые и расплачиваться всем нужно беспрекословно и сообща. Никогда уже ему не быть легкомысленным и смешным, не кормить веселым сердцем памяти о юной беззаботности, не совершать отчаянных проказ и не гореть азартом, а после — никогда уже за это не стыдиться перед древней своей степенностью и преклонными годами тех, кто сюда, на него, допущен. Никогда более ему уже не избавиться от тоски за свершившийся раскол и от предчувствия, что за раскол этот еще предстоит им держать суровый ответ. И не избавиться нихасу от влажной тени напророченной здесь беды.

«Когда я следил в те дни за твоим дедом, — рассказывал мне дядя, посильно заполняя воспоминаниями образовавшийся пропуск в восемь лет, что отсутствовал в ауле мой отец, — когда я глядел за тем, как он понуро сидит на нихасе, постарев на целую лишнюю старость, доставшуюся почему-то ему — вместо рассорившегося с возрастом Гаппо; когда я наблюдал за твоим дедом и его бесполезным, все равно что бурые морщины на челе, несогласием со своим уделом, с тягостными, вымученными речами, что там велись, с огромным солнцем, пятном нависшим над головой и кислой желтизной дразнящим ему глаза, с самим воздухом, что соединил их на нихасе некогда славным обычаем, а теперь вот угнетал и распирал им недомолвками грудь, — когда я глядел на него, — повторял дядя, — у меня было такое чувство, будто «спрятанная кровь», о которой распинался Сослан, укрыта теми же щербатыми камнями, на которых они там сидят... Знаешь, — говаривал дядя, — они были похожи на людей, утерявших что-то очень важное, какой-то сокровенный запах... Да, по-моему это и был запах. Лучше всего назвать его запахом вечности. Ты понимаешь, о чем я говорю?» И, пожалуй, я его понимал. А он объяснял дальше: «Наверно, можно и точнее растолковать, да ведь я в таких делах не мастак. Думаю только, что было это для них настоящей мукой — сидеть под небом и не слышать затылком его синего плотного взгляда. Будто нихас был теперь осквернен — но как, когда и чем, никто из них не ведал». — «Погоди, — встревал я. — Погоди, ты забыл об Одиноком...» — «Нет, — отвечал дядя. — Никого я не забыл. Он, конечно, тоже там был. И знал, конечно, больше кого другого. Да только было ему оттого не легче. Он ведь не мог не заметить пучеглазья Гаппо. И не мог не слышать пророчества Сослава... Тут-то надобно тебе особо рассказать о том, как он их слушал... Он их не слушал, он им внимал! И относился к ним куда серьезнее, чем можно было от него ожидать, а потому дед твой злился горячее даже, чем вслух о том говорил. Как-никак, а он, пожалуй, лучше всех остальных помнил, что Одинокий удачей меченный, а значит, против него идти — все равно что лбом верстак чесать. Но, сдается мне, было здесь и кое-что еще, сбивавшее старика с толку: не само лишь внимание Одинокого к бредовым речам Сослана, а и то, как это внимание отражалось на его, Одинокого, облике». — «И как же? — спрашивал я. — Как это оно на нем отражалось?» — «Хм, — пожимал плечами дядя. — Черт его знает... Но то, что отражалось, — точно. Просто я объяснить не умею... Хотя... — сказал он как-то раз, впервые сделав попытку открыть словами не только мне, но и себе суть мерцающего перед глазами со времен его молодости образа: — Почему-то сейчас на языке у меня вертится «оскудел». Это об Одиноком. Вот именно, так оно на нем и отражалось. Точно. Он будто бы скудел, постепенно, но неуклонно терял силу в наших глазах. К нему даже и относиться стали иначе. Самую малость, но — иначе. Нет-нет, конечно, его по-прежнему не любили, только не любили уже больше как человека, а не уродливое чудище, выросшее когда-то ценой воровства из обычного сопливого мальчишки и на долгие годы нарушившее наш мир и покой». — «Чудище, — сказал я. — Ага.