Алан Черчесов - Реквием по живущему

А на следующий день, проснувшись к обеду с раскалывающейся головой и потребовав рюмку водки, он опять поехал в больницу к обгоревшей любовнице лавочника, но сегодня его к ней даже не пустили. Оттуда он направился в воинскую часть, вызвал «кого из главных» и, почти не торгуясь, уступил ему своего жеребца. Потом пешком пошел в трактир и выпил там столько водки, сколько было необходимо для того, чтобы приблизился вечер и можно было обратно идти в публичный дом. Воротившись туда, он вытащил из-за пазухи мятые ассигнации, разделил их на две неравные половины, большую из которых протянул хозяйке, и поинтересовался: «Пощупай и скажи, сколько здесь ночей?» Она взглянула на деньги и угрюмо спросила: «Где твой конь?» Он отмахнулся пьяной рукой и сказал: «Служит царю и отечеству... Да ну его!.. Так сколько там всего ночей?» — «Мало,— сказала она.— Другие тоже отдай». Он удивился, но возражать не стал, протянул ей вторую пачку и чуть раздраженно спросил: «Ну?» — «Хватит на неделю,— ответила женщина.— Лишь бы тебя на неделю хватило».— «Не бойся,— ухмыльнулся он.— Если что, сдачу клянчить не буду».

А когда его хватило еще на один вечер, хозяйка пригласила его на завтрак и сказала, пристально глядя ему в глаза: «За эти два дня ты ни разу не справился о Рахимат. Почему?» Он как-то сразу сник и, помолчав, ответил: «Сам не знаю... Она... выросла?» Голос был низкий и робкий, словно сплюснутый виной. «Конечно,— сказала хозяйка.— Она беременна. А у беременных растет живот. Иногда это происходит очень быстро. Особенно в таких заведениях, как наше. Ты ведь потому ее сюда и привел. Считал, что здесь ей ничего не грозит, здесь, мол, бережно отнесутся к той, кому суждено стать матерью. Я права?» Он кивнул. «А теперь ты не желаешь ее видеть. Почему? — настаивала хозяйка.— Тебе что же, стыдно? Стыдно за нее или за себя? Я хочу знать».— «За себя,— сказал он.— И за нее. Пожалуй, что за обоих».— «Вот оно что,— сказала женщина.— Тебе стыдно взглянуть ей в лицо, потому что глаза ее остались невинны, а твои — нет. Потому что она грешила даже не ведая о том, а ты грешишь сознательно, хоть и на пьяную голову. Тебе стыдно покупать на ночь девчонок, но получать их бесплатно тебе еще стыднее, и вот за это-то тебе стыднее всего прочего — что вынужден выбирать из двух стыдов меньший, лишь бы не остаться наедине с собой в чужом городе... Где твой друг? Ответь, не молчи. Разве ты не устал от молчания? Ты молчишь о Рахимат, молчишь о себе, молчишь об обманутом друге... Так что с ним?»

Он обхватил руками голову и сидел перед ней, медленно раскачиваясь из стороны в сторону. Наконец он произнес: «Я упрятал его в острог. Иначе нельзя было. Иначе бы он убил человека. А если б не убил, никогда бы потом себе того не простил. Теперь он в тюрьме, только больше ни о чем не выспрашивай. Пожалуйста. Я не готов. А Рахимат я увижу. Ты покажешь мне ее в последний день. Ладно?» — «Хорошо,— согласилась она.— Сейчас поешь и отдохни».— «Сначала я уйду,— возразил Одинокий.— Мне нужно по делам».

Он ходил к любовнице лавочника в больницу каждое утро, и каждое утро заканчивалось ничем. Но теперь ему и выпить-то было не на что, а на душе было так погано, что ноги сами несли его к берегу реки, где он стоял, часами глядя на бешеную воду и размышляя о том, как было бы это славно и просто — сдаться и уйти, шагнув в поток. Однажды средь бела дня он подрался с ядреным торговцем, катившим тележку мимо его забывшейся и очарованной бурной рекой тишины и матерно обругавшим его за то, что не услышал окрика и не посторонился. Одинокий накинулся на него с такой дикой злобой, что тот не сразу вспомнил свою силу и какое-то мгновение с раскрытым ртом и повисшими руками сносил от него побои, пока не разъярился сам. Кулаки у торговца были тяжелые и крутые, как чугунные болванки, что валялись на заднем дворе завода, куда Одинокий забрел как-то раз, выбираясь из крепостного тупика. Торговец пыхтел, бил размашисто и плотно, сокрушая его на землю и с выставленными кулаками ожидая, когда Одинокий снова встанет на ноги. А когда тот не смог подняться с пыльной еще несколько минут назад, а теперь грязной и влажной земли, торговец, покосившись глазом в образовавшуюся вокруг и довольную зрелищем толпу, скатал вниз рукава на потной рубахе, взялся за тележку и сказал смущенным баском: «А ну, посторонись, босатва... Дай проехать сильному человеку. А паренек-то — ничего, крепкий упрямец. Жалко будет, если помрет...»

Но он, конечно, не умер. Когда двое рабочих поднесли его в сумерках к крыльцу, хозяйка сунула им по пятаку, приказала служанке умыть его и уложить в постель, а потом подошла к кровати сама и озадаченно наблюдала за блуждающей во сне по его губам чистой, счастливой улыбкой. Я думаю, было так. А потом он пришел в себя, и она, наверно, сказала: «Ты был похож на выздоравливающего ребенка. В лице твоем не было боли. Оно разбито в кровь и очень опухло, но пока ты лежал без сознания, в нем боли не было». И он ответил: «Это оттого, что я плыл по реке. Мне чудилось, меня несет река, а я распластался на ее волнах и лечу посреди брызг и прохлады в красную теплую ночь... Скажи, сейчас уже утро?» — «Да,— ответила женщина.— Только не начинай его с плохого. Не впускай в себя боль».— «Я постараюсь,— сказал он. Потом добавил: — Помнишь, когда-то я предложил тебе писать с тебя портрет, а ты не захотела? Сегодня я рад, что так обернулось. Моя мазня приносит лишь беду».— «Жаль,— сказала женщина.— А я надеялась передумать».— «Прости,— сказал Одинокий.— Я не хотел тебя расстроить».— «Ты расстроишь меня еще больше, если позволишь боли измываться над своим лицом. Я гляжу в него, и с каждой минутой все меньше верю, что ночью оно было похоже на лицо ребенка».— «Выздоравливающего ребенка,— поправил он.— Знаешь, мне было чуть больше десяти, когда меня перестали называть мальчишкой, а на моем затылке появился пучок седых волос. Я очень удивился, когда в первую нашу встречу ты обозвала меня сопляком».— «С тех пор ты сильно вырос,— она погладила его по голове сухой и быстрой рукой.— Я уже никогда не назову тебя сопляком».— «Мне надо идти,— сказал он.— И нужно одеться».— «Ты не сможешь».— «Помоги мне встать,— сказал он и подтянулся на локтях.— Мне нельзя терять целый день. Надо обязательно попробовать...» — «Что? — спросила она.— Что ты хочешь попробовать?» — «Да помоги же мне встать,— сказал он, скрипя зубами. Лоб его и виски покрылись бисером пота.— Пожалуйста!» Она плотно сжала губы, выпрямилась и оглядела его во весь рост. Потом подхватила его сзади за плечи и помогла ему сесть, одеться, натянуть мягкие сапоги и подняться на ноги. «Я справлюсь,— сказал он. Голова кружилась, но он знал, что это пустяки. Он справится.— Я справлюсь».— «Что ж,— сказала женщина,— справляйся. А когда опять будешь валяться в грязи и к тебе подойдут добрые люди, лучше побыстрее вспомни, где я живу».