Алан Черчесов - Реквием по живущему

Он вышел за порог и заковылял к больнице. Пока он медленно двигался по улице, встречные прохожие сторонились и с любопытством оглядывались на него. Он пробирался к цели сквозь мерцающую пелену яркого света, твердя себе одни и те же слова: «Если меня к ней допустят, я скажу, что он к ней придет. Я ей пообещаю, что приведу его сам. Я скрою перед ней свою жалость и свою брезгливость и обменяю свое притворство на мешок ворованной утвари. Она знает, где он лежит. По глазам ее было видно. Синь в глазах не хотела мне врать, врал только рот, а глаза признались, что ей известно».

Мне кажется, что если бы в тот день ему удалось ее навестить, он бы вынудил ее рассказать все. Ну, а коли ему этого сделать не удалось, значит, до больничной палаты он так и не добрался. Наверно, он и до больницы-то не дошел. Что-то ему помешало. Только не собственное тело: уж с ним бы он совладал, подчинив его страдания упорству духа да стону уязвленной совести. Было тут нечто иное, внезапное и ошеломляющее, как откровение, мимо которого он равнодушно проходил раньше, а теперь вдруг споткнулся о него и остановился, потрясенный увиденным. Я думаю даже, что он увидел по пути что-то очень привычное, лениво-простое, на что не обращал внимания еще вчера, а тут вот не смог... Я думаю... Мне кажется... По правде говоря, я настолько привык себе это представлять, что почти уверен (тем более что знаю, по какой улице он поднимался к больнице, и здесь у меня все сходится): он усидел, как скоблит на свежем воздухе грек-колбасник огромным ножом копченое мясо. Я представляю себе, как Одинокий ломает шаг и замирает, уперевшись плечом в забор расположенной по соседству общественной бани, и глядит, не отворачиваясь, на то, как из-под крошек черной накипи вытравливается на свет буроватая мякоть, обнажая погибшую плоть. Должно быть, его начинает мутить, и он думает: я как тот нож. Как колбасник. А потом сквозь тошноту вспоминает, что от молнии на сочиненной им картине занялся пожаром дом лавочника. Огонь перекинулся на людей, сожрал хозяина и искалечил женщину. Я не хочу быть колбасником, думает он. Я не стану скоблить... Его тошнит, и он осторожно разворачивается на месте, не отпуская стены. А потом я вижу, как он бредет обратно в дом терпимости.

«Какой сегодня день?» — спрашивает он у открывшей ему прислуги. Она отвечает, и Одинокий рассуждает про себя: вот и хорошо. Выходит, завтра — последний. «Послушай,— говорит он, обращаясь к служанке,— не согласилась бы ты мне малость удружить? Что-то я расхворался. А надобно сходить в крепостную больницу и передать одному человеку, что если вдруг он передумает, весточку можно послать мне сюда, к вам, но только до завтрашнего вечера. Ну как?» Она пожимает плечами, фыркает, потом кивает и протягивает ладонь за монетой. «После,— говорит он.— Я сейчас на мели». Девушка не верит, презрительно кривит губы и небрежно бросает: «Будь по-твоему. Да только нехорошо это — медяки зажимать...»

Так я себе представляю. Я знаю продолжение истории и ее конец, а потому смело восстанавливаю замазанный молчанием узор, выводя его петли и линии по жесткой канве своего с ней сродства...

На сей раз хозяйка присылает к нему в комнату сразу двух своих работниц. «Велела сказать, что это за прошлую ночь,— объясняет одна, раздеваясь.— Ты прошлой ночью бездельничал, так что сегодня трудись за двоих». А он думает: она хочет, чтобы мне стало противно, хочет, чтоб я убрался в срок. Она боится, что я свихнусь, и не желает, чтобы это случилось у нее на глазах.

А наутро, когда он остался один и глядел в пустой потолок, шепча сквозь зубы: «Она добилась своего. Мне гадко и противно. Я словно шерсти объелся — так мне гадко...» — послышался стук в дверь, и слабым голосом он отозвался: «Войдите!» На пороге появилась Рахимат. Она прошла в проем неуклюже и боком, слегка задела животом косяк и тут же испуганно подхватила снизу свое большое чрево судорожными, бойкими в страхе руками. С минуту он смотрел на нее и не находил, что сказать, потом привстал на кровати, укутался одеялом и указал ей на стул. Она поняла и покорно села, разгладив под собой складки нового русского платья. На округлившемся лице ее теснилась правильной дугой знакомая улыбка. Одинокий сглотнул слюну и хрипло произнес: «Я вижу, с тобой все в порядке...» Она вздрогнула, смежила брови, но, переведя сказанное им — не столько слова, сколько звуки — на язык своего безумия, радостно закивала, полезла за ворот и вытащила оттуда сжатый в камешек кулачок. Потом расправила пальцы, и он увидел на изогнутой ладони перламутровую коробочку. «Что это?» — спросил он. Она встала, подошла к кровати, без всякого стеснения уселась на ее край и с гордым видом сняла с коробки маленькую крышку. На дне лежала вязаная куколка в крохотной колыбели. Довольная собой, Рахимат опять надела крышку и спрятала коробку у себя на груди. Потом сложила голову на свое плечо, блаженно опустила веки, начала поглаживать себя ладонями по животу и мурлыкать под нос немую песенку. Одинокий побледнел и зашевелился в кровати. Больше всего на свете он жалел сейчас о том, что не может подняться и убежать. Рахимат никак не замечала его смятения и продолжала подвывать, раскачиваясь на краю постели, словно прирученное животное. «Только теперь ее приручила беременность,— рассказывал мне Одинокий перед тем, как уйти от нас навсегда, и у губ его черной полосой вздрагивала горькая складка.— Не монетки, не бусы, а набиравший силы плод. Я не знал еще, кто ей растолковал, что она матерью станет, и кто снабдил ее дурацкой вязаной игрушкой. Но было это жестоко, думал я. Мне казалось, что это жестоко. Все равно что морочить курицу, заставляя ее взлететь к небесам, внушив ей, что она тоже птица... Потом, правда, выяснилось, что никто ей ничего не говорил. Что все это она сама — куколка, колыбель... Только коробку у хозяйки выпросила да получила разрешение пользоваться нитками. Выходит, нутро ей все объяснило. А коли так...» — «Коли так,— продолжил я за него, когда он запнулся,— коли так, рассуждал ты, нужно ли было все это затевать? Побег, крепость, публичный дом?.. Коли ей могло нутро объяснить, уж как-нибудь она бы и сама спастись сподобилась. К примеру, догадалась бы к тому же Сослану податься и припасть к ногам его, взывая, воя о пощаде. Он бы ее уберег...» — «Да,— сказал Одинокий. Потом исправился: — Нет...— потом замотал головой и сказал: — То есть насчет Сослана — верно все. Он бы ее уберег, ведь только он из нас понимал, что такое лишиться дочери. И никакой бы Гаппо не помешал ему защитить Рахимат, а уж тем паче плод ее. Только я не о том. Иное меня тогда занимало: отчего это нутро ее молчало, пока она в ауле жила? Спроси у матери своей, и она тебе скажет... Спроси, бывает ли такое, чтобы женщина под сердцем ребенка носила, а первым про то кто-то другой прознал? Вот я о чем. Что ж такое с землей нашей приключилось, если на ней мать саму себя не слышит? Если женщина не слышит, что она мать? Стало быть, земля наша к тому была готова, чтоб не спасти ее, а без пощады погубить? Но почему?..» — «И почему же? — просил я его, когда молчание затянулось и можно было оглохнуть от тишины.— Теперь тебе известно?» Одинокий поднял на меня глаза, и в голове моей пронеслось: такой же взгляд бывает у мертвецов, когда им опускают пальцами веки. А он с этим живет. И, пожалуй, с этим взглядом умрет. Только кто ему закроет глаза? Мне не придется закрывать ему глаза. Меня не будет рядом... И он сказал: «Может, когда-нибудь я пойму это разумом. А сердцем понял давно. Тогда еще. Достаточно было о том подумать и спросить себя — почему? В жизни часто случается, что бывает довольно лишь сыскать подходящий вопрос, чтобы сердцем на него отозваться».— «Верно,— сказал я.— Так и есть. Со мной сейчас это самое и происходит». Он одобрительно кивнул и сказал: «Ты сын своего отца». И я понял, что это похвала.