Алан Черчесов - Реквием по живущему

А еще через полчаса, в течение которых он, прилипнув к стене и повиснув над пропастью, осторожно переступает ногами по длинному пологому карнизу, жарко дышит в скалу, и чует щеками от нее возвратившийся жар, слышит кроткое пламя в руке и следит за полоской копоти на камнях, открывает впившимися в их гладь зрачками скользкое утро и чувствует в поту, как долго он идет, и так же долго ему некогда совсем подумать: слова скопились у него под самой ложечкой и чуть волнуют легким перекатом выпитую араку,— через полчаса он различает под сиреневым туманом утренних сумерек надежное неглубокое дно и, заметив краем глаза всадника, соскакивает наземь. Переведя дух и поглаживая ладонью живот, говорит: «Вроде ничего не расплескал... Ну что, поехали?» Приняв протянутую руку, он запрыгивает на коня, обхватывает Одинокого сзади за грудь и, оглянувшись на свой аул, видит, как шевелится над ним рассвет, и еще знать не знает, что увозит этот рассвет с собой на целых восемь лет...

А когда они минуют в объезд соседний аул и оставляют его далеко позади, Одинокий пускает жеребца к роднику и говорит отцу: «Теперь умойся, освежись и приготовься: расскажешь все как было». И когда они снова трогаются в путь, отец, наконец, начинает. И говорить ему сперва нелегко, тесновато в зобу, однако тот совсем не перебивает, лишь иногда кивает головой, чтоб подбодрить, да время от времени кое-что уточняет: «Неграмотность, говоришь? Выходит, и револьвер за нее — не цена. Тут вы все малость просчитались. И лавочник, и ты, и дед твой... Но больше всех, выходит, твой попутчик».— «Да»,— говорит отец, опустив подбородок. «Зато разом и навсегда поплатился...— продолжает тот.— С тобой-то сложнее будет. Да ты рассказывай!..» И потом опять только слушает, слегка отвернув набок голову, и по-особенному, бойко щурит глаза, будто прозрев ими секрет чужого прошлого, по-прежнему неведомый тому, кто испытал это прошлое на своей шкуре, а едва пережив его, бежал сквозь дождь и туман, чтобы укрыться от него, прошлого, на ночь. в складке из камней, а поутру запить его горечь горькой-прегорькой аракой и уйти из него по объездной дороге в загадочную неизвестность. «Что-что? Змея?— спрашивает Одинокий, насторожившись.— Откуда там змея в ливень?» — «Должно быть, загодя молнию почуяла, змеи-то мудрее нашего будут. Скажешь, нет? А может, оно мне лишь почудилось... Да нет. Навряд ли. Чего ж тогда кобыла встала? Кобыла-то моя — да резвится бабочкой ее кобылья душа на том свете!— хоть и не особо толкова была, да только ведь и не самая глупая из ихнего племени. Зазря бы не остолбенела, верно?» — «Куда ж верней,— не спорит тот.— Страху, небось, наглоталась, вот и встала. Страхом поперхнулась. Пугливая, небось, была, а? Что-то я не припомню?» — «Да как же,— изумляется отец,— не помнишь? Она ж у нас с юных лет пожаром ошпаренная. Ты еще пацан был, а брат мой младший — он-то, почитай, года на четыре старше твоего,— в поле скирду по шалости поджег, так мы ж ее потом с кобылой и растаскивали, чтоб ловчее с огнем управиться, там ее с верхов горящим пуком сена в морду и заязвило. Конечно, пуганая была. Да только, вишь, оно когда плохо, а когда и наоборот. Может, пугливость ее мне жизнь спасла...» — «Ну-ну,— говорит Одинокий.— Ты рассказывай, не отвлекайся». Но очень скоро перебивает: «Да нет. Ты мне лучше про змею еще разок перескажи, дальше все и так понятно».— «И далась она тебе! Гадюка как гадюка, разве что подлиннее чуток. А впрочем, может, и нет. Может, и покороче... Да какая тебе разница! Говорю ведь, что разглядеть не успел, тут-то оно и шарахнуло! А после мне как-то не до змеюки было... Хлебнуть не хочешь?» — «Нет».— «Как хочешь. Я вот хочу».— «И ты не хочешь».— «Почем знаешь?» — «Кому же знать, как не мне?.. Да ладно уж, пей. Все равно сейчас не сознаешься, даже если лишний раз к бурдюку приложиться тебе противней будет, чем червяком закусить... Кто-кто, а уж знаю».— «Ну и черт с тобой. Знай себе, коли знается, да только другим охоту не отбивай,— сердито произносит отец, потом Одинокий слышит тяжелое неповоротливое бульканье и незаметно ухмыляется, а еще позже отец говорит: — Так вот, стало быть, молния... А дальше скалу — надвое, ровно горбушку ножом пополам...» — «Не надо дальше,— повторяет тот.— Передохни».— «Не хочу,— говорит отец и надувает губы.— Хочу дальше пересказать».— «Хорошо,— говорит Одинокий.— послушаю. Ну, чего же ты?» — «Не желаю,— пьяно обижается отец, и Одинокий слышит затылком, как тот тискает в горле зевок.— Ты все испортил».— «Извини,— говорит Одинокий.— Коли так, то извини».