Алан Черчесов - Реквием по живущему

Так говорил мой отец, вспоминая.

А Одинокий от этого смеха вроде как побледнел, стал со стула, отыскал в углу кадку, поднял крышку, зачерпнул ковшом внутри и поднес лавочнику воды, а когда тот напился и растворил в ней свой горький смех, сказал: «Верни бумагу, верни — сразу полегчает». А тот замотал головой и поперхнулся, и чуть было снова не ударился в хохот, но все ж таки совладал со своей неспокойной спиной и сказал: «Думаете, я по нему плакать буду? Да я на него плевать хотел. Плевать мне на этого очкастого борова!.. И на рога его плевать! Я, может, очень даже рад, что так оно все приключилось!.. Вам-то почем знать, что у меня на сердце?.. Может, у меня счастье на сердце. Такое счастье, что и на убытки мне наплевать! И на вас наплевать... Уж это точно, что наплевать... На вас-то, положим, мне всегда наплевать. Так наплевать, что возьму вот и впрямь бумажку вам задарма подарю! Ага! А что? Я могу. Что, не верите? Чего зенки вылупили? Не ве-рите!.. А вот коли не верите, так и не стану дарить! Да и с какой такой необходимости? Лучше уж отдам городовому и скажу еще, что мальчишка, мол, подкупить пытался — это чтоб разом обоих в острог укатали, а еще ловчее — прямиком на каторгу, в Сибирь! Слышите, олухи? В Сибирь да в снега по колено! И кто сказал, что он мне друг? Плевать мне на дружбу! На нее — тоже! Не верю я ни в какую дружбу. Не желаю дружбы! И разве я ему виноват, что женился? Сам я вон до седых волос дожил, до гула в мозгах, а все не женат. А ему будто приспичило... А эти-то! Неужто ж вы и вправду решили, что в глупой бумажонке дело? Да кому она нужна! Да я б и на тыщу бумажонок не взглянул, коли б спровадить его нужды не было! Коли б не требовалось свою подлость, как срам, от людей той бумажкой прикрыть! А они, гляди-ка, о себе и возомнили, а сами-то — засранцы. За-сран...»

Но тут Одинокий, вскочив на ноги, швыряет ему остатки воды в лицо, хватает за грудки и что-то шипит. И мой отец, плохо разобрав, о чем это лавочник там ругался, видит вдруг, что Одинокий подпер тому ж глотку кинжалом. Отец простирает к ним руки, готовится что-то сказать и оторвать Одинокого от криво ухмыляющегося, мокрого лавочника, но внезапно кто-то стучит снаружи в дверь, и они застывают, прислушавшись. Стук повторяется вновь, немного выжидает, а потом уже не смолкает вовсе, и лавочник тихо говорит, опасаясь качнуть залитой своей головой: «Бесполезно. Она все равно не уйдет. Наверно, со своего двора нас заметила».— «Она? Ты сказал — она?» — переспрашивает Одинокий. «Его жена»,— отвечает лавочник, и Одинокий, поразмыслив, вкладывает кинжал в ножны и говорит: «Отопри».— «Только не надо при ней...— просит лавочник, отряхивая с рубахи воду. У него дрожит подбородок, по телу мечутся руки.— Она... Подготовить бы надо. Я сам... После... А?» — «Хорошо,— говорит Одинокий.— Потом дотолкуем».— «Ага. Конечно! Конечно, потом»,— часто и как-то больно уж некрасиво, уродливо повторяет тот, наскоро вытерев голову сорванным с вешалки полотенцем, и отец в изумлении думает, что прежде страха в нем, в русском, не было, даже когда кинжал ему к горлу приставили — и то не было, а вот, поди ж ты, стоило стук услыхать, как разом залебезил. С чего бы это?

И тут он видит просторную голубую сорочку с открытым рукавом и расстегнутый ворот с жаркой, покорной ее шагам свободой на груди. Женщина идет к ним уверенной поступью, крепкие ноги ее обуты в тяжелые мужнины сапоги с коркой подсыхающей грязи, а на юбке желтеет незамеченная соломинка. Глаза у нее большие и синие, такие синие, что, заглянув в них, отец мой признается себе, что раньше знать не знал, что такое настоящая синева...

«День добрый,— здоровается она, ничуть не стыдясь незнакомцев, и они оба что-то невнятно бормочут в ответ.— По-русски-то хоть разумеют?» — спрашивает женщина у хозяина лавкр!, а тот суетится вокруг нее, сторожа ее плечи руками, словно не решаясь коснуться, и быстро-быстро тараторит: «Да... Понимают... Это они так... Смутились чуток... Да ты не обращай на них внимания! То есть нет, прости, напротив! Позволь представить тебе моих друзей... Это вот... Черт, из головы вылетело! А вот этот... Э-э... А впрочем, это не к спеху, это обождет. Ты вот что... А-апчхи!! Проклятая простуда... А я тебя и не ждал, хотел вот тут немножко прибраться, потому и закрыл. Ты бы, знаешь, могла хоть в окно постучать, а то мы здесь... Неловко малость получилось...» — «Это меня тебе неловко?» — женщина вскидывает брови. «Что ты! Бог с тобой! Как говорится, милости просим, в смысле — всегда рады, так что пожалуйста... Да ты проходи, проходи»,— сыплет словами лавочник. «Куда ж дальше проходить-то? К стене, что ль?» — «Ах нет, ха-ха, зачем же к стене, к стене не нужно. Ты стой, где стоишь, по-моему, вполне удачно. Очень даже славно, когда ты вот так здесь стоишь... Да не обращай на них внимания — дикари, местные аборигены, не понимают ни бельмеса».— «Да ведь ты мне только что сказал...» — брови ползут еще выше по крупному гладкому лбу. «Ну да... Шутка! Разыграть хотел. Да и дьявол их разберет, что они там понимают... Может, и в самом деле не бельмесят, а может, и лукавят. Одним словом, с ними лучше поостеречься, ухо, то есть, держать востро... Да, так о чем ты? Зачем, говоришь, пожаловала?» — «Я-то? — нараспев произносит она, а сама уж от него отвернулась и разглядывает обоих чужаков, и во второй раз за сегодняшний день отец признаёт в Одиноком юнца и тут же робко встречает ее синеву, тонет в ней и тихо, беззаветно служит вечную эту, синюю минуту ее смелости. Мутно, сонно размышляет про то, что смелее взгляда, чем у женщины, принадлежащей зараз двум мужчинам (конечно, это уже в прошлом, принадлежала-то она раньше, просто сама о том еще не ведает и, стало быть, по-прежнему принадлежит обоим, хоть одного из них два дня назад поглотила пропасть, а второму сейчас не принадлежат даже собственный язык и собственные поджилки), смелее взгляда, чем у падшей женщины, ему никогда и ни в ком не найти, как не найти ни в ком столько гордости; только чем она так горда? Неужто грехом своим?..— А я и сама теперь не вспомню, зачем пришла. Вы уж извиняйте, что еще в дверях вам не доложилась. Учту наперед. Бывайте здоровы,— кивает она ему, а на щеках алеет разозленный румянец.— Прощайте и вы, господа аборигены».— «Хи-хи, никак обиделась? И чего тут сверчать! Ну ты того — не глупи. Мы ж с тобой по-свойски, гю-соседски то бишь... Да и что это ты вдруг нос задирать! Людей бы чужих постеснялась. Они хоть и лохматые, однако ж тоже ведь трепаться умеют... Ну, погоди ты... А впрочем, нет, иди... Ладно. Потом. Потом с тобой уладим»,— сбивчиво частит лавочник, провожая ее к выходу, а когда дверь с грохотом захлопывается и опускается засов, какое-то время не слышно ни звука, и у отца на лице пробуждается тревога. Он глядит на Одинокого, и тот опять у него на глазах превращается из щуплого юнца в самого себя, досадливо хмурится. Потом раздается слабенький, с шепоток, стон, и к ним направляются старые, шаркающие шаги.