Алан Черчесов - Реквием по живущему

А после он прощается и движется обратно по тропе. И по дороге — так, на всякий случай, если вдруг она и впрямь имеет уши,— негромко говорит, дабы ее предостеречь: «Оно, конечно, в темноте мне легче промахнуться, да ведь с досады можно и попасть. Ну а ружье-то надобно, надобно прихватить... Что-то уж очень падалью кругом воняет». Так что когда он возвращается в дом, особенно готовиться ему теперь и не нужно. Он скатывает трубой бурку, поднимает хурджин и ружье, берет под узцы жеребца и ведет его к навесному мосту (каменный наполовину разрушен). Одолев реку, они выходят на дорогу и приближаются к завалу. Там он вновь оставляет коня, снимает с седельной луки факел и подвязывает его петлей на плечо. За спиной У него уже прилажены хурджин и бурка. И вот он, поплевав на ладони и насухо отерев их о полы черкески, вторично (что вторично, в том я почти уверен; иначе не стыкуется: слишком мало у него времени, чтобы досветла отыскать расселину, если, конечно, отыскивает он ее впервые. И потом, не только я, задним умом, через столько-то лет, но и сам он давным-давно понял, что для победы наверняка даже ему требуются две попытки. Вот и выходит, что он сейчас карабкается по скале во второй раз) за эти сутки начинает свое восхождение. А когда проползает вверх с полсотни шагов и нащупывает под блекнущей луной крохотную ровную площадку, подымается в рост и, поглядев вниз на плотный туман, уже без всякой опаски зажигает факел. А спустя еще с десяток минут, ощупав светом отцовский сон, втыкает в какую-то щель снаружи и, обложив его для верности камнями, протискивается в расселину и треплет отца за плечо: «Проснись... Пора и закусить».

Кинув бурку под ноги, развязывает хурджин и достает оттуда чурек, немного сыра и бараньи ребра, а отец таращится на них, стучит от холода зубами, пробует ему ответить. И тогда он, Одинокий, всмотревшись в него и поняв, кивает головой, вытаскивает затычку, подносит ему бурдюк к самым губам и слышит, как тот жадно, взахлеб, глотает. Потом он отступает, но, дав отцу передохнуть, вновь протягивает бурдюк, только теперь тот берет его руками и пьет помедленней, хотя и дольше.

«Закусывай»,— приказывает Одинокий и, чтобы не смущать, поворачивается на корточках лицом к огню. Отец садится, подобрав под себя ноги, и принимается жевать. Жует он яростно, остервенело, будто тужится удавить свой голод и стереть с глотки запах жженой пыли. Наевшись, он говорит затекшим от долгого молчания голосом: «Да возблагодарят тебя боги за доброту». Одинокий оборачивается, кладет ему руку на плечо и отвечает: «Будет тебе... У нас мало времени. Скажи-ка, ты не передумал?» Отец мотает головой: «Не могу. Уж лучше умереть, чем в дом вернуться. Старик мне не простит».— «Но вслух не скажет».— «Верно. Потому и стерпеть не сумею». Поразмыслив, Одинокий согласно кивает: «Ладно. Стало быть, по тебе лучше в горах скитаться».— «Может, и лучше,— говорит отец,— да только и это нельзя. Я ведь тому, в крепости, наш аул назвал. Теперь уж никак не получится. Иначе за все старику отвечать...» — «Неужто тому самому сказал, в лавке скобяной?» — «Угу,— говорит отец.— Вот, взгляни». И вытаскивает из-за пазухи револьвер. «А у него,— говорит отец,— взамен бумажка осталась. Теперь-то, поди, она сильнее револьвера будет. Как думаешь?» Но тот не отзывается, а мыслей по лицу его никак не угадать. Потом он говорит: «Послушай. Скоро рассвет. Мой жеребец внизу. Только ведь хозяин все . одно сюда с проверкой заявится, да вот ты уже за решеткой будешь...» — «Угу,— опять соглашается отец.— Вот именно, что за решеткой. Значит, старика трепать не станут».

Ему заметно полегчало, и он рад, что теперь все получается столь складно и ответы его звучат так, будто он весь этот страшный, тошнотворный день лишь тем и был занят, что ломал над ними голову. «Да только ведь и ты не виноват»,— тихо произносит Одинокий, и отец, пораженный его словами, сперва лишь недоверчиво повторяет их, примерясь к ним губами, повторяет несколько раз, словно хочет заранее (иль постепенно, а может, навсегда) приучить себя к их непростительному, грубому, запретному, праведному негодованию, которое отныне (он это слышит своим оступившимся на мгновенье и зачастившим сразу же в отчаянье сердцем) заменит ему ясность и покой. Потом, сглотнув слюну, он просит Одинокого: «Скажи, что делать. Ага, гляжу, и ты не знаешь?..» Тот горько усмехается: «Я не знаю даже, что в той бумажке. Я не знаю, какая была задумка у твоего старика. Я не знаю, сколько лет тебе грозит отсидеть в остроге; не знаю, что такое тюрьма, не знаю, кого будут хоронить кроме русского, объявись ты завтра в ауле, потому что не знаю, как уживутся под общим кровом два человека, умудрившихся за сутки сперва разбогатеть, а после вмиг разориться, да так, что один из них за те же сутки сначала лишится сына, а после обретет его вновь, а второй — сперва умрет, а потом, к рассвету, воскреснет, чтобы угрюмо ждать недели и месяцы, когда за ним придут солдаты и отведут его в острог. Не знаю, как будет он им объяснять да втолковывать, что он тут ни при чем, если к тому времени, бок о бок живя с разоренным несчастьем отцом, он и сам-то забудет о своей невиновности. Ничего-то я не знаю, а коли так, приходится догадываться...» — «Стало быть,— говорит отец,— и от тебя тут толку мало? Стало быть, согласен, что надо в крепость ехать? Что-то я не пойму, куда клонишь». А Одинокий ему отвечает: «Жеребец мой на дороге ждет. Он ждет рассвета, чего ж тут понять?— и потом, помолчав немного, тихонько эдак начинает посвистывать и внимательно разглядывать его лицо:— Здорово тебя молотило. Нос, что коленка, распух. Как выберемся за аул, не забудь кровь смыть, а то на абрека похож. На неудачливого абрека. Такого встретят на дороге, проводят глазами, а после посмеиваются».— «Не пойму я, куда клонишь. Хоть убей, а не пойму».— «Да ты не ерепенься,— успокаивает Одинокий.— Лучше еще хлебни, пока я тут про молнию размышлять буду».— «И чего же ты пытаешься наразмышлять? Размышляй-ка в голос, а я послушаю»,— говорит отец и прикладывается к бурдюку. «Я и сам-то еще не решил,— говорит Одинокий.— Только вот что мне любопытно. Когда, к примеру, зимой по лесу бродишь — днем, по теплу,— повсюду с деревьев сосульки свисают. Столько сосулек, сколько соплей у талого снега, и ведь ни единая тебя не зашибет. Падать — падают, а угодить в тебя не могут».— «Ну?..» — спрашивает отец, а сам уже нахмурился. «Ну и вот,— продолжает тот,— разве не удивительно? Разве не странно, что, случается, весь лес исходишь, а ни одна сосулька тебя не улучит, а бывает, едешь двое суток, под дождь попадешь, и небо вроде огромное, и гор вокруг полным-полно, а вот ведь сверкнет молния, ударит в скалу над головой и засыпет камнями единственную кобылу на дороге на много верст кругом... Верно?» А отец мой часто, хрипло дышит и спрашивает глухим, пузыристым каким-то голосом: «Ну так что, что верно?» — «А то,— отвечает ему Одинокий,— что до того это странно и удивительно, что хочется в нем смысл искать...» И заново замолкает, а отец, разгоревшись глазами, тревожно ждет разъяснений и, когда понимает, что ждет впустую, снова пристает с вопросом: «Какой такой смысл? Чего искать-то? — А через минуту опять: — Какой смысл, спрашиваю? На что это ты намекаешь?» А тот пожимает плечами и говорит: «Сам не пойму. Нет, клянусь, что не вру... Вон, будто и светлеть уж начало, а?» И отец неохотно соглашается: «Угу... И впрямь пора... Выходит, понапрасну меня баламутил? Возьми бурдюк, я лучше с факелом пойду... Выходит, зря?» — «Там, где стена, словно брюхо к хребту, в скалу вжата... вон там вон... Да нет, правее... Ага. Сыщешь карниз. Удобный вроде для ноги, не свалишься. По нему на северную сторону пройдешь: как раз туда и ведет. А я тебя там у дороги встречу: все равно ведь в объезд двигаться, через завал-то не пройти...» — «Ладно,— говорит отец сквозь зубы.— Смотри только бурдюк не потеряй...»