Елена Долгопят - Чужая жизнь

Наутро тридцать третьего дня своего рождения она также не помнила прожитый год.

Ее память как будто ничего не могла вобрать сверх двадцати девяти лет. Проходил год, и всё сбрасывалось – до двадцати девяти. И Витя, уже зная, что так будет, просыпался раньше ее, ждал ее пробуждения, целовал, объяснял, что это за мальчик у них растет. Простынь они всегда накануне ее дня рождения стелили темно-синюю, чтобы она не пугалась сразу, когда проснется, незнакомой простыни.

Не только память ничего не хотела помнить сверх двадцати девяти лет. Весь организм ничего не хотел помнить. Шрам от пореза исчезал. Выдранный зуб оказывался на месте. Ира не старела. Проходил год, и она вновь просыпалась двадцатидевятилетней. Волосы не седели. Морщины не появлялись. Сын рос, Витя стал лысеть, отрастил брюшко, весь мир старел, но Ира не менялась. Весь мир уносило от нее течением времени. И когда-нибудь – она знала, что так будет, – умрет Витя, и даже сын умрет, и дети его умрут, и на планету вернутся динозавры, а она всё так же будет молода и ничего не вспомнит из прошедшей тысячи лет, потому что тысяча лет пройдет мимо нее.

Накануне сорокового года своей жизни Ира сказала Вите и Коле, что хочет прогуляться перед сном.

– Поздно уже, – обеспокоился Витя.

– Я только воздуха глотну.

– Ага, – пробурчал мальчик, когда она скрылась в прихожей. – Сигаретного дыма.

Они играли в шахматы. Был ход мальчика, но он думал не о шахматах. Когда дверь за матерью захлопнулась, сказал со взрослой горечью:

– Завтра она нас забудет.

– Думай над ходом, – попросил отец мягко. И добавил совсем тихо: – Завтра еще не наступило.

Ира вышла из подъезда и закурила. Она знала, что наутро всё забудет. Но почему так будет, она не знала. Не помнила. Может, и не было никакой причины. Она стояла под темным небом. Сигарета тлела в пальцах. Ей казалось, что не она забывает. Ей казалось, что Вселенная не хочет ее помнить. Ира стояла под темным небом, но как будто бы ее здесь и не было. Ни здесь, у подъезда, и нигде во всем мире. Человек несуществующий. В кафе на другой стороне улицы горел в окнах свет. Виднелись столики, витрина, кто-то пил кофе, поднимал к губам белую чашку. Ира отбросила сигарету и направилась через дорогу.

В кафе было тихо, музыка не грохотала, Ире это понравилось. Она взяла кофе и устроилась за дальний столик. Народу совсем мало. Парочка возле самой витрины и старик в черном пальто у окна. Это его она видела с той стороны улицы подносящим чашку к губам. Старик взглянул на нее, отставил чашку, поднялся и направился через зал прямо к ее столику. Нет, подумала она, только не это! Я не хочу ни с кем говорить!

Старик подошел и взялся за спинку свободного стула.

– Вы позволите?

– Извините, я бы хотела побыть одна.

Но он ее не услышал. Выдвинул стул и сел. Столик был крохотный, так что она увидела его лицо совсем близко. Глаза смотрели на нее со стариковским участием.

– Всё хорошо? – спросил он.

– Всё отлично, – ответила она.

Он молчал. Смотрел на ее чашку, на то, как поднимается над ней пар.

– Я бы хотела… – начала она фразу. Но он не дал закончить:

– Тогда почему вы такая грустная?

– Что?

– У вас грустные глаза.

Совершенно точно это всё уже было с ней. Это кафе, эта белая чашка, этот старик, этот разговор.

– Мне приснилась собака, – услышала Ира чей-то голос. И это тоже было. Эта фраза. Этот голос.

– Завтра я всё забуду, – сказала она старику. И заплакала.

Старик полез в карман, вытащил сломанную расческу, пластмассовую зажигалку, пуговицу, коробочку. Крохотную, плоскую, картонную, в слюдяной обертке. Расческу, пуговицу и зажигалку затолкал назад в карман. Коробочку положил на стол, придвинул поближе к ее чашке.

– Успокоительное, рекомендую, – сказал и поднялся из-за стола.

Она ничего не успела возразить, он уже был у двери, уже выходил из кофейни.

Она потрогала чашку с кофе: еще не остыл. Взяла коробочку, приблизила к близоруким глазам. Прочитала надпись мельчайшими буквами: «успокоительное средство растительного происхождения, противопоказаний нет, осторожно во время беременности». Сорвала с коробочки слюдяную обертку, содрала картонную крышечку. Увидела одну-единственную таблетку. Понюхала. Запах мела. Взяла в рот, разжевала, запила кофе. И на душе почти тут же стало тише, ровнее. Парень за стойкой зевнул.

Наутро лицо ее постарело сразу на десять лет. И сыну, и мужу, и матери, и всем знакомым пришлось заново к ней привыкать.