Елена Долгопят - Чужая жизнь

Мой компьютер показал ровно 13:00. Мыши выглянули из-за своих мониторов.

Минута прошла, другая. Я не поднимался и не уходил. Сидел за компьютером, стучал клавишами. Время шло. Первой поднялась Лариса. Поставила чайник. Геннадий сдвинул бумаги и расстелил салфетку. Выложил судки и свертки. Чайник вскипел. Судки Лариса вынула из микроволновки. Он тем временем резал хлеб.

Я встал, когда они принялись за еду. Вынул из шкафчика кружку, бросил пакетик, налил кипятку.

С дымящейся кружкой я направился к ним. Геннадий взглянул на меня почти испуганно.

– Хлеб мне передай, – сказала ему хладнокровно Лариса. И он торопливо отвлекся на хлеб.

Я поставил кружку на край стола, возле их скатерти-самобранки. Придвинул стул и уселся напротив. Они старались не обращать на меня внимания. Ели. Лариса сказала ему негромко, домашним голосом:

– Развалились голубцы все-таки.

Я сидел напротив них со своей кружкой. Улыбался. Хотя улыбаться было больно.

– Вкусно? – спросил я вдруг. – Можно попробовать?

Геннадий замер. Я вынул из его окоченевшей руки вилку. Подцепил в его судке кусок голубца, отправил в рот. Оба они смотрели, как я жую, и молчали. Голубец мягкий, и жевать было терпимо.

– Замечательно, – сказал я. – Очень вкусно. Прекрасно. Ваша жена прекрасно готовит, я так не умею.

– Это я готовлю, – глухо сказал он.

– Потрясающе! – я подцепил еще кусок. – Великолепно. Я бы на вас женился.

Он смотрел на меня со страхом, она – с ненавистью.

Я подобрал последний кусок, проглотил. И нацелился вилкой в ее судок.

– Можно?

– Нет, – жестко сказал она и дернула судок к себе.

– Вы мне прямо глаза прожгли, – сказал я. – Зеркало моей души прожгли и оказались внутри, а не снаружи. Это, знаете, почище секса. Такая близость.

Я обратился к нему:

– Она вам изменила сейчас. Со мной.

Геннадий сидел жалкий, потерянный.

Я внезапно спросил Ларису:

– У вас была кличка в детстве? А у меня была. Ванька Мокрый. Чтоб вы чего не подумали, это цветок. Я написал в сочинении, что у нас дома на подоконнике растет Ванька Мокрый. Вот какие сокровенные подробности вы теперь обо мне знаете! Как честный человек вы обязаны ко мне переехать.

Я глотнул чаю. Поставил кружку на стол. Поднялся. Вышел из кабинета. Я был как будто пьян.

Темнело. В доме напротив зажигались огни.

Мне принесли кофе. Но я его не пил. Я очень устал. После обеденного перерыва из меня будто душу вынули. Я стал равнодушен к своей судьбе – так примерно.

Хотя и нет ни души, ни судьбы, это только в литературе они появляются, самый главный вымысел. Литература – сказка о реальности, придание реальности смысла и значения, прекрасного или ужасного, возвышенного, уродливого, хотя бы какого-нибудь; не смысл, тоска по смыслу. Любое слово, написанное на бумаге, произнесенное или скрытое, – оправдание реальности.

Мне и самому темна эта мысль, я не хочу ее додумывать. Я сижу в кафе у окна. В доме напротив горит уже много огней. Электрических, а может быть, и газовых тоже, если у них газовые плиты, в этом доме. Мне безразлично, какие там плиты. Какие там живут люди. Я слишком представляю всех этих людей. Они толпятся передо мной, мне тесно с ними, я их прогоняю, они меня не слушают и стоят упрямо перед глазами. Вчера я звонил по номеру, который мне дал костоправ. «Анатолий Иванович», – представился мне сухой голос. Он не захотел со мной встретиться, ограничился телефонным разговором. Расспросил, выслушал и дал рекомендации. И я готовился их исполнить.

Я сидел опустошенный перед черным кофе, он поблескивал, подрагивал, внизу проходила линия метро, и всё здание подрагивало, вся улица, и черный кофе, который уже давно перестал пахнуть, остыл. Коснуться губами холодного кофе – всё равно что коснуться покойника. Жизни нет.

Около восьми я подозвал официанта и попросил счет.

Я перешел улицу и приблизился к зданию, которое наблюдал из окна кафе. За первым подъездом была черная полуподвальная дверь. Я позвонил в нее, и замок щелкнул, отворяясь. Слева от двери сидел охранник за низким школьным столом. Лампа освещала большие руки. Они лежали без дела. Кажется, он вообще не заметил, что я вошел. На всякий случай я остановился и сказал, что мне назначено.

– Арт-терапия, – зачем-то я уточнил.

– По коридору направо, – сказал он. И записал у себя в журнале: «арт-терпапия». Ручка казалась спичечкой в его лапе. Но удивительно изящно он выписывал буквы. Легкие они у него выходили, стройные, но чуть-чуть непристойные, как подвыпившие балерины, если можно представить таких.