Феликс Кандель - День открытых обложек

Все бульвары для него открытое и опасное пространство.

Все бульвары – тайник в тайнике.

Раскроем главный его секрет: завтрашний старик убивал одиноких знаменосцев. Он их выискивал‚ он их вынюхивал‚ он к ним выскакивал из засад-убежищ‚ чтобы настичь и покарать. За ними, за одинокими, могут увязаться проходимцы‚ возомнившие о себе слабоумные‚ которые ищут не заплеванное еще знамя, чтобы повести за собой ликующие толпы. Он был завтрашний старик, этот старик, и являлся из опоганенного завтра в поисках одиноких знаменосцев. Прежде всего, одиноких знаменосцев. Которые опаснее всего.

– Пора‚ – сказал. – Эта ночь последняя.

Они не ответили.

– Выходим из окружения‚ – сказал. – Сегодня или никогда.

На Гоголевском‚ в сумерках на Гоголевском: три зыбкие тени.

Он шел первым‚ завтрашний старик‚ по верхнему, травой проросшему склону, сучок не хрустнет‚ камушек не простучит‚ шел – пластался по стволам‚ выглядывал приметы‚ наслаждался движением‚ сноровкой‚ риском.

Поспешал следом вчерашний старик мягким‚ округлым колобком‚ лишь бы не отстать ненароком‚ не потеряться в потемках‚ и всё улыбался‚ всё щурился‚ угадывал на слух тайные шелесты невидимых знамен.

Подпрыгивал на деревяшке старик сегодняшний с упрямо зажмуренными глазами. Зудела кожа под знаменем-компрессом. Натирал культю протез. Пот не просыхал на лбу.

Век у нас такой. Доля такая. Эпоха.

Невидимые знаменосцы уныло бредут позади.

Липы затихшие.

Желтизна провисшая.

Вкрадчивый холодок с близкой реки.

На Гоголевском‚ в сумерках на Гоголевском: три зыбкие тени…

Мимо Гоголя в мраморном столбняке надругательства‚ от которого не оправиться. Мимо свирепых львов в ненужном теперь оскале‚ проспавших подмену. Мимо скамеек с очарованными стариками-свидетелями.

Мимо тебя‚ мимо меня‚ мимо самих себя.

На выходе с бульвара сидел на приступочке моржовый Вохр‚ щурил бывалый глаз‚ вонял махрой на полнеба‚ а в брезентовой кобуре на боку мирно усыхали бутерброды с брынзой.

– Я постою‚ – попросил вчерашний старик. – Я продышусь. У меня перебои с непривычки.

– Голубь‚ – сказал Вохр. – Пошел – уходи.

– Я не дойду. Я упаду.

– Упадешь – полежи. Поспи часок. Иди‚ голубь‚ пока открыто. Такое у нас не часто бывает.

В сумерки‚ в затянувшиеся навек пепельные сумерки протянулся короткий‚ туннелем укороченный бульвар, отданные на растерзание ветрам. Никитский‚ это был Никитский‚ перегруженный воспоминаниями‚ бульвар моего детства‚ где пробегал курчавый мальчик‚ проходил стороной застенчивый юноша‚ и где не проглянет на скамейке сухонький старичок – бородка клинышком‚ серые‚ ломкие волосы примяты подушкой.

Никитский‚ тот самый Никитский, где редкие старики помнили отца моего‚ редкие старухи – маму мою‚ раскидистые липы – меня самого. Отсюда увозили на носилках отца‚ уносили навсегда маму‚ отсюда ушел и я‚ распахнув глаза и зажмурившись, запомнив и не растеряв.

– Плохой бульвар‚ – сказал завтрашний старик, обозревая окрестности. – Хуже некуда. Не спрячешься. Засаду не устроишь. Я не могу жить на открытых пространствах.

Три старика выходили на Тверской бульвар‚ мимо Тимирязева, «борца и мыслителя», и к стволам прикипали руки‚ к тропе прилипали ноги‚ головы оборачивались назад‚ всё назад и назад‚ куда нет и не будет возврата.

– Извините‚ – попросили из-под сточной решетки. – Обыскать не позволите?

– Не позволим.

– Бесстыдники! – с пафосом сказала сточная решетка. – Низкие вы люди! Порядочные граждане так не поступают. Сам погибай‚ а следствию помогай! Вас не спасет ничто, даже чистосердечный донос.

А Пушкин поджидал их на площади.

Пушкин глядел сверху вниз‚ задумчиво склонив голову, не радовался‚ не гневался‚ лишь каменел безмолвно.

Сколько их проходило мимо‚ проскальзывало‚ проползало на карачках, хлопотливых и послушных, что перекатывали его с бульвара на площадь‚ ночью‚ по-воровски‚ на опоганенное заранее место‚ а он не поднял голову‚ не защитился‚ не поинтересовался даже, руки запрятав за спину.

А мог бы.

А надо бы…

Тимирязев с постамента повернул вслед голову‚ следил с нескрываемой завистью. Им было уходить‚ ему каменеть в веках.

– В другой раз‚ – сказали‚ – не будешь выделяться.

– В другой раз‚ – ответил Тимирязев. – Мне бы теперь другой раз!

Но ему никто не поверил.

Моне Зильберману тоже хотелось сбежать...