Феликс Кандель - День открытых обложек

Первым входить в будущее? – все-таки ему повезло.

– Наверно‚ я был прежде, – прошептал вчерашний старик и похмыкал задумчиво. – Не мог не быть. Столько веков позади‚ да без меня – смешно подумать.

И озадаченно:

– Где же я был тогда? Где вы были?

– Я был на войне номер два‚ – ответил сегодняшний. – Всё остальное не заслуживает внимания.

– Вы ошибаетесь! У войны не может быть номера. Она не трамвай.

– Я помню‚ – упрямился. – У моей войны был такой номер.

– Нет‚ нет! Хватит с нас одной мировой войны.

– Хватит с нас двух.

Раскроем другой секрет: сегодняшний старик прятал под курткой полуистлевшее‚ пропахшее порохом легендарное знамя‚ намотанное на тощей груди. Чесалась кожа‚ вспухали нагноения и потертости, но он не снимал его‚ даже по ночам, чтобы не взметнулось на ветру‚ не зашелестло призывно-маняще‚ не увело за собой помрачённые толпы. И без того увязывались за ним странные люди с потерянными глазами‚ со спутанными шевелюрами‚ пылкие и порывистые – хоть теперь на отлов.

А знамя облепило грудь усыхающим компрессом. Ребра промяло – не вздохнуть. Мстило старику за умышленное свое заточение. Потому что знаменам нужен воздух. И ветер. Солнце и дождь. Свист пуль и солдатское «Ура». Иначе они не знамена, нет-нет‚ иначе это обычные тряпки‚ которые годятся, разве что, на портянки‚ не больше.

Порвать бы его‚ сжечь‚ утопить‚ спустить по частям в унитаз‚ но иллюзии… но чертовы иллюзии с рождения, шелест шелка‚ весна‚ солнце‚ первомайские колонны, – нет‚ он не мог, ни уничтожить‚ ни развернуть для всех. Вот придет час прорыва в неведомое‚ и он войдет туда бодро-весело‚ под барабанный бой‚ с отпахнутым полотнищем на полнеба.

– Мне кажется‚ – сказал вчерашний старик‚ пытаясь уловить шелестение знамен‚ – мы с вами увидим воплощенные идеалы. Всё идет к этому.

– Всё идет к войне‚ – сказал сегодняшний‚ не открывая глаз.

Опал ветерок, как захлопнули форточку…

…обвисли враз суматошные листья, проворковала‚ укладываясь на ночь‚ голубиная пара.

Но сбоку‚ из-за бульварного поворота, слабенький лучик‚ прыгающий по траве‚ блеклое пятнышко скисших от бессилия батареек. Это надвигается Фишкин‚ вечный еврей Фишкин‚ мудрый и нелепый, боязливый и самоуверенный, неуместная пародия на графа Льва Николаевича Толстого.

Парусиновый картуз‚ серая толстовка с узеньким кавказским ремешком‚ трубочки клетчатых штанишек‚ битком набитый‚ обтрескавшийся портфель‚ да борода до пояса‚ спутанная‚ свалявшаяся‚ нечесаная. Борода, густо удобренная перхотью веков и изгнаний‚ проросшая‚ пропахшая‚ хорошо прогнившая, чернозем с компостом‚ в которой зародилась и развивается иная цивилизация.

Может‚ из нее вылетают порой летающие тарелочки? Может‚ жители его бороды ищут и не находят пока контактов с землянами‚ – кто это знает? Фишкин‚ один только Фишкин‚ который знает всё.

Интересуются на бульварах:

– Ваша фамилия Шимелевич?

– Шимелевич? – удивляется. – Это достойный мужчина?

– Очень даже.

– Тогда я Шимелевич.

Ай‚ Фишкин‚ чудо-Фишкин! Который спит урывками‚ вполглаза‚ подрыгивая в нетерпении ногой‚ скручивая в жгуты крахмальные простыни‚ вскакивая по ночам с кровати, босиком шлепая на кухню для ревизии продуктов и вареной пищи.

Вместе с ним живут переспелые дуры-дочери‚ что беременеют от пристального мужского взгляда. Крутится по комнатам малышня‚ подъедает подчистую содержимое холодильника‚ стоит только отвернуться, даже хрен с горчицей‚ даже кубики льда. У Фишкина с войн-революций держится страх‚ пунктик‚ заноза в мозгу: может воротиться разруха-голодуха. Может‚ просто обязана. И он скупает крупу. Тушенку. Селедку в банках. Рыбные консервы в томате на прокорм семье.

Жена гонит его из дома‚ до судорог опасаясь мышей‚ и он таскает продукты в портфеле‚ распихивая пакеты по знакомым. «Пусть полежит‚ – говорит беззаботно. – До завтра. До послезавтра». Лежит до плесени. До трухи. До вздутия банок. А там‚ глядишь‚ появится опять‚ пихнет пару кульков‚ нетерпеливо переступит ногами-коротышками.

Ах‚ Фишкин! Клеймом помеченный иудей! Которому не замаскироваться. Не укрыться. Не отвертеться. Его определяют издалека по силуэту. Его отличают по говору. Его вычисляют со спины по бурной жестикуляции. В любом окружении он немедленно выпадает в осадок: подходи и бей.

Фишкин понял это с рождения и запасает продукты для неизбежного подполья, в котором можно пересидеть. Унюхал наследственным своим чутьем‚ битыми в веках генами‚ и высматривает с фонариком первые намеки на лицах‚ чтобы улизнуть вовремя с детьми-внуками. Он ощущает опасность прежде других, как змеи улавливают надвигающееся землетрясение, и работает не где-нибудь – в сумасшедшем доме‚ не с кем-нибудь – с тихими дебилами‚ которые живут с иными фантазиями‚ у которых нет понятия еврей – не еврей‚ а если и убьют ненароком, по неосознанной ими причине.