Феликс Кандель - День открытых обложек

Мама Макарон вежливо кивала в ответ и пододвигала фаршированную рыбу.

Чай пили – тещины постряпушки из теста.

– У нас так, – говорила проводница. – Кто на печи сидел, тот уже не гость, а свой.

Мама Макарон деликатно звякала ложечкой и пододвигала шоколадный торт.

Мать с Любкой пели на два голоса:

– Чайник чистый, чай душистый, кипяченая вода, милый режет алимоны: кушай, душенька моя...

Инженер Макарон улыбался и засматривался на Любкины прелести.

Папа Макарон улыбался и засматривался на нестарую проводницу.

Мама Макарон улыбалась и ревновала отчаянно.

– Все вы, Макароны, ветреники, – сказала назавтра. – Ничего возвышенного.

Потом появилась Танька. Кругленькая и носатая. Кучерявая и толстопятая. В бабушку Макарон и в дедушку, который в бегах.

Переболталось кислое с пресным.

Повторим для надежного запоминания…

…так, мол, и так, было написано в похоронке, на основании архивных розысков стало известно, что красноармеец Макарон пал смертью храбрых в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками и в списках пропавших без вести больше не значится.

– Наконец-то, – сказал инженер Макарон, седой и сутуловатый. – Сколько ждать пришлось.

– Пойди, – поежилась Любка. – Скажи – ошибка.

– Если бы ошибка, – ответил. – Поехали, Любка. Здесь я умер. Меня убили возле деревни Охлебаихи…

Они вторгаются в сны Макарона из месяца в месяц, из ночи в ночь, потеснив прочие видения. Пылью припорошенные, белозубые и благодушные. Катит на Охлебаиху нерусь в кузовах с бортами, с высоты оглядывает завоеванные пространства.

Солнце упирается в макушку. Прожаривает вошебойкой. Наливает в садах вишню-владимировку, крупную, алую, сквозистую – известный сорт.

Порубали вишенные деревца, закинули в широкие кузова. Едут, обирают ягоду, плюются косточкой во снах у Макарона, веселые, кровавозубые, обобранные деревца скидывают на сторону.

И Охлебаиха осталась без вишен.

Встали на развилке, прикинули, куда ехать: трое в одном окопе попридержали дыхание, трое попридержали в другом – смертная на всех пауза. А небо над головой глубинное, молодость в обещаниях, но место обозначено, час определен, некого пока хоронить, некому засыпать.

– Мне нельзя погибать, – выговорил плотный, скуластый, глазки-щелочки. – Я представитель вымирающей народности. Нас дюжина на свете осталась, а может, и меньше. Нас надо беречь.

А парень-вострец, съедаемый изнутри беспокойством, пропел не к месту:

– Ох, где ж ты была, волочилася? Я по бережку ходила, намочилася...

И уложил на бруствер винтовку. Образца тысяча восемьсот девяносто девятого дробь тридцатого года.

Третьим в окопе оказался парнишечка.

Лет восемнадцати.

Пухлогубый и ясноглазый.

Он не стрелял еще в человека, красноармеец Макарон, не помышлял по малолетству о гибели, и жил пока с интересом.

– Вы с чего вымираете? – спросил скуластого.

– Нагрузку не держим, – пояснил. – Наготовили на нашу голову. Работать. Радио слушать. В очередях стоять. Кому это под силу?..

Немец в головной машине развернул карту, водил по ней пальцем, решал, не спеша, в каком окопе жить, в каком помирать, а они глядели, не смаргивая, во сне у инженера Макарона, пот лили соленый: всякая живелочка жить просится.

Мама Макарон взбивала ему подушку.

Папа Макарон целовал на ночь.

Бабушка Макарон подтыкала под бочок одеяло.

Дедушка Макарон подкладывал грелку.

А умирать приходилось на развилке, в небрежно отрытом окопе, где песок ссыпался на сапоги, до срока хоронил ноги. Немец показал, наконец, налево, и они покатили по той дороге, мимо того окопа, гранатами закидав походя – тех, не этих – из высоких кузовов.

– А сколько вас раньше было? – спросил красноармеец Макарон.

– А раньше нас много было, – ответил представитель вымирающей народности. – Воевать. Отступать. Гранаты кидать. Кто это вытерпит?

Вот он-то переживет всех, станет представителем вымершей народности, да и напишет диссертацию, научную и доказательную, скажет прямо, без экивоков: «Единая семья народов придет через вымирание».

И ожиреет со своей науки. Озолотеет. Харю наест – на троих хватит.

Вымрет в свой черед...

А теперь, что же теперь?

Подходящий момент пересказать эту историю, которую не обнаружить у автора под прежними обложками.

Время для нее и место – другого не дождаться.

Попугай на жердочке казался вне возраста, обликом похожий на стареющего конферансье в заношенном одеянии. Никто не знал, сколько хозяев он сменил, сколько жердочек истоптал, да и попугай, должно быть, сбился со счета.