Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

– Увязая в снегу, я думал: «Отанэ из Куродзанэ укроет меня…»

– Старуха рада… – (В тростниковой кровле скребутся мыши.) – Рада, что вы так подумали.

– «…На одну ночь». Если останусь дольше, Кинтэн убьет нас обоих.

Он произносит это без всякой театральности, просто как безусловный факт.

«Огонь пожирает дрова, – думает Отанэ, – а время пожирает нас».

– Отец называл меня «мальчишка», – говорит монах. – Кожевник называл меня «собака». Мастер Гэнму назвал нового послушника «Дзирицу». Какое теперь у меня имя?

– А как звала вас матушка? – спрашивает Отанэ. – Вы совсем не помните?

– На скотобойне мне снилась… добрая женщина, которая звала меня Мохэй.

– Конечно это она. – Отанэ добавляет в чай целебные порошки. – Выпейте!

– Когда господин Энма спросит мое имя, чтобы записать в Книгу преисподней, – беглец принимает чашку с чаем, – я так ему и скажу: «Мохэй Отступник».

Сны Отанэ полны чешуйчатых крыльев, ревущей слепоты и отдаленного стука. Она просыпается на своем тюфяке из пеньковой ткани, набитом соломой и перьями. Щеки и нос пощипывает от холода. В голубоватом от снега утреннем свете она видит, как Мохэй лежит, скрючившись, у гаснущего огня, и вспоминает все. Какое-то время наблюдает за ним, не зная, спит ли он еще. Из-под платка вылезает кошка и подходит на мягких лапах к травнице. Отанэ перебирает в памяти вчерашний разговор, стараясь отделить бред от истины. «Причина, из-за чего он убежал, – понимает она, – грозит бедой барышне Аибагаве…»

Эта причина записана в свитке, что лежит в футляре. А футляр все еще зажат в руке Мохэя.

«…Быть может, – думает Отанэ, – Мария-сама прислала его в ответ на мои молитвы».

Можно его уговорить, чтобы все-таки остался на несколько дней, пока охотники не откажутся от погони.

«Если кто придет, – соображает она, – можно переждать наверху, под кровлей».

Дыхание Отанэ белым пером повисает в холодном воздухе. Кошка выдыхает крошечные облачка.

«Хвала Господу в небесах, – беззвучно произносит старая травница, – за этот новый день».

У спящего пса из влажного носа тоже вырываются белые облачка.

Только Мохэй, укутанный в теплую заморскую шаль, недвижен, словно камень.

Отанэ вдруг понимает, что он не дышит.

Первые три удара бронзового Колокола Первопричины раскатываются по кровлям, сгоняя голубей с насиженных мест, посылают эхо по всем закоулкам монастыря, просачиваются в щель под дверью в келью новой сестры и находят Орито. Она молится, не открывая глаз: «Дайте мне еще хоть ненадолго притвориться, что я не здесь, а в каком-нибудь другом месте…» Но вонь затхлых циновок татами, сальных свечей и застоявшегося дыма не позволяет себя обмануть. Слышно, как монахини выбивают курительные трубки: тук-тук-тук.

За ночь не то клопы, не то блохи отлично попировали у Орито на шее, на груди и на животе.

«В Нагасаки, всего на два дня к востоку, – думает она, – клены еще не сбросили красные листья…

Цветы мандзю распустились, белые и розовые, и настало время рыбы санма .

Два дня пути – все равно что двадцать лет…»

За дверью проходит сестра Кагэро.

Голос ее режет как ножом:

– Холод! Холод! Холод!

Орито открывает глаза и рассматривает потолок своей комнатки на пять татами.

Любопытно, на которой балке повесилась предыдущая Новая сестра?

Огонь погас, и свет, процеженный сквозь двойной слой бумаги, кажется белым до синевы.

«Первый снег, – думает Орито. – Должно быть, по ущелью не пройти до деревни Куродзанэ».

Орито ногтем делает насечку на деревянной планке, идущей вдоль стены.

«Пусть я теперь принадлежу Сестринскому дому, но Время ему не принадлежит».

Она считает насечки: один день, два дня, три дня…

…сорок семь дней, сорок восемь дней, сорок девять дней…

Сегодня, по подсчетам Орито, пятидесятый день с тех пор, как ее насильно увезли сюда.

– Здесь ты и останешься, – насмехается Толстая Крыса, – даже после десяти тысяч насечек!

Крысиные глазки сверкают черными жемчужинами. Крыса удирает, мелькнуло только смазанное пятно.

«Если здесь в самом деле была крыса, – убеждает себя Орито, – она ничего не сказала. Крысы не говорят».

Она слышит, как в коридоре мама тихонько напевает, по своей утренней привычке.

Вкусно пахнет: это ее служанка Аямэ поджаривает рисовые шарики онигири, обсыпанные семечками кунжута.