Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

Снизу, из кают-компании, доносится разудалый хохот.

– Мистер Ховелл, объясните, пожалуйста, в двух словах суть дела мистеру Фишеру.

Пока Ховелл переводит письмо на голландский, майор Катлип раскуривает трубку.

– Почему этот Маринус скормил нашему пруссаку такую кучу ослиного навоза?

– Чтобы он сам разыграл из себя первостатейного осла, – вздыхает Пенхалигон.

– А что там за лягушачье кваканье в конце? – спрашивает Рен.

Тальбот покашливает.

– «Ни от кого нельзя требовать невозможного».

– Как я ненавижу, – говорит Рен, – таких, кто пукнет по-французски и ждет аплодисментов.

– А к чему этот балаган с «республикой»? – кривится Катлип.

– Для поднятия боевого духа. Сограждане-республиканцы сражаются лучше, чем трясущиеся от страха подчиненные. Этот де Зут не такой тупица, как его расписывал Фишер.

Пруссак тем временем обрушивает на Ховелла целую лавину возмущенных реплик.

– Он уверяет, капитан, что все состряпали де Зут и Маринус, а другие подписи подделали. Говорит, Герритсзон и Барт вообще писать не умеют.

– Потому они и поставили оттиск большого пальца! – Пенхалигон еле сдерживает сильнейшее желание швырнуть пресс-папье из китового зуба прямо в мучнисто-бледное, потное и отчаянное лицо Фишера. – Покажите ему, Ховелл! Покажите отпечатки пальца! Большого пальца, Фишер! Двух больших пальцев!

Снасти скрипят, матросы храпят, крысы грызут, лампы шипят. Пенхалигон сидит за складным столом в освещенной лампой деревянной утробе своей каюты, почесывает зудящее местечко между костяшками левой руки и слушает, как на палубе перекликаются двенадцать часовых:

– Три склянки, все спокойно.

«Нет, черт возьми, совсем не спокойно», – думает капитан. Два чистых листа бумаги дожидаются, когда на них напишут письма: одно – на Дэдзиму, мистеру – ни в коем случае не «президенту»! – Якобу де Зуту, другое – в Нагасаки, его августейшей светлости градоправителю Сирояме. Капитан в поисках вдохновения скребет в затылке, но на промокательную бумагу сыплются не слова, а только перхоть и вши.

«Отсрочку на шестьдесят дней, – он стряхивает мусор с бумажки в ламповое стекло, – еще можно как-то оправдать…»

Уэц опасается, что пересекать Китайское море в декабре – нелегкая задача.

«…Но отдать порох? За такое и под трибунал загреметь можно».

Здоровенный хрущ шевелит усиками в тени чернильницы.

Капитан смотрит на старика, отраженного в бритвенном зеркальце, и читает воображаемую статью где-нибудь на последних страницах лондонской «Таймс».

«Джон Пенхалигон, бывший капитан Его Величества фрегата „Феб“ вернулся из первой со времен царствования Иакова I британской экспедиции в Японию. Он не добился успеха ни в военном, ни в коммерческом, ни в дипломатическом отношении, а потому освобожден от занимаемого поста и отправлен в отставку без выплаты пенсии».

– Нет, тебя вербовщиком назначат, – грозится отражение. – Будешь воевать с возмущенными толпами в Бристоле и Ливерпуле. А на твое место слишком много Ховеллов и Ренов зубы точат…

«Будь проклят этот голландец, этот Якоб де Зут…» – думает англичанин.

Пенхалигон решает, что хрущ не имеет права на жизнь.

«…Будь проклято его сырами вскормленное здоровье, его владение моим языком».

Хрущ уворачивается от кулака хомо сапиенса и удирает.

В капитанских кишках начинается брожение, не терпящее отлагательств.

«Придется перетерпеть клыки, впившиеся в ногу, – понимает Пенхалигон, – или обосраться».

Он встает и плетется в нужник рядом с каютой. Боль в ноге нестерпимая…

…В темном закутке он расстегивает штаны и плюхается на сиденье.

«Нога моя скоро превратится в окаменевшую картофелину». Боль то ненадолго стихает, то снова нарастает.

Однако за время мучительного путешествия длиною в десять шагов в кишках все успокоилось.

«Хозяин фрегата, но не собственных потрохов», – философствует Пенхалигон.

В двадцати футах под ним небольшие волны плещут о корпус корабля.

Капитан напевает себе под нос песенку, специально для пребывания в нужнике:

– «Девушки попрятались, как птички по кустам…»

Всего три года назад умерла Мередит, а он уже с трудом вспоминает ее лицо.

– «…Будь я помоложе, пошел бы по кустам…»

Лучше бы он тогда не пожалел пятнадцати фунтов на художника-портретиста…

– «Хей-ли-ла, да хей-ла-ла!»

…но нужно было уплатить долги брата, а жалованье, как всегда, задерживали.