Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

– Нет! – говорит ей Орито.

«Нет! Незачем убивать детей. Если бы Дары не были нужны ордену, мастер Судзаку давал бы сестрам настойки на травах, вызывающие выкидыш».

Толстая Крыса насмешливо спрашивает, как иначе объяснить лежащее на столе письмо. Орито хватается за первый правдоподобный ответ, который приходит в голову: «Дочь сестры Хацунэ умерла от болезни или из-за несчастного случая». Должно быть, монахи продолжают присылать новогодние письма, чтобы сестра не горевала о своей потере.

Толстая Крыса, дернув носом, исчезает.

Дверь, через которую вошла Орито, начинает открываться.

Мужской голос произносит:

– После вас, учитель…

Орито бросается к другой двери. Та, как во сне, одновременно близко и далеко.

– Удивительно, – слышится голос мастера Тимэи, – по ночам намного лучше сочиняется…

Орито отодвигает дверь на три, четыре ширины ладони.

– …Но я рад твоему обществу в этот негостеприимный час, милый юноша.

Орито переступает порог и задвигает за собой дверь в то самое мгновение, когда мастер Тимэи входит в освещенный круг. За спиной Орито – короткий, холодный и темный коридор к покоям мастера Гэнму.

– История должна развиваться, – наставительно изрекает мастер Тимэи, – а средство к развитию – всяческие несчастья. Полное довольство ведет к застою. И потому в историю барышни Норико для сестры Хацунэ мы добавим семена умеренных бедствий. Влюбленные пташки должны страдать. То ли от внешних причин – ограбления, пожара, болезни, – а еще лучше – из-за собственной слабохарактерности. Может, молодому Синго наскучит неизменная преданность жены, или Норико своей ревностью к новой служанке доведет Синго до того, что он и впрямь залезет на эту девицу. Приемы мастерства, понимаешь? Рассказчики – не жрецы, которые общаются с потусторонним миром, они ремесленники, вроде тех, что пекут пампушки, только дело у них идет медленнее. Итак, за работу, милый юноша, пока в светильнике не закончилось масло…

Орито бесшумной тенью скользит по коридору к покоям мастера Гэнму, держась поближе к стене в надежде, что здесь половицы не так скрипят. У двери она прислушивается, затаив дыхание, но ничего не слышит. Приоткрывает дверь на щелочку…

В комнате пусто и темно. Черные прямоугольники в каждой стене обозначают двери.

На полу посреди комнаты лежит что-то, похожее на груду тряпья.

Орито сует в нее руку и натыкается на теплую человеческую ступню.

У Орито чуть не останавливается сердце. Ступня отдергивается. Кто-то ворочается под одеялом.

Мастер Гэнму бормочет сквозь сон:

– Лежи тихо, Мабороси, а не то…

Он не заканчивает угрозу.

Орито замирает, сидя на корточках, не смея дышать и уж тем более спасаться бегством.

Стеганый холмик – послушник Мабороси – чуть-чуть шевелится, коротко всхрапывая.

Орито еще какое-то время не позволяет себе надеяться, что монахи не проснулись.

Отсчитав десять долгих вдохов, она крадется к следующей двери.

Ей кажется, что звук отодвигаемой двери подобен грохоту землетрясения…

Богиня в свете большой жертвенной свечи, вырезанная из серебристой с чуть заметными крапинками древесины, смотрит на незваную гостью с высоты пьедестала в центре маленькой, роскошно убранной алтарной комнаты. Богиня улыбается. «Не смотри ей в глаза, – нашептывает инстинкт, – иначе она тебя узнает». На одной стене развешаны черные рясы с кроваво-красными шелковыми шнурами; другие стены оклеены бумагой, как в богатых голландских домах, а циновки на полу новые, еще пахнут смолой. Справа и слева от двери в дальней стене нарисованы тушью большие иероглифы. Начертаны они вполне отчетливо, но Орито напрасно всматривается при свете свечи – смысл ускользает. Знакомые знаки изображены в непривычных сочетаниях.

Она ставит свечу на место и открывает дверь в Северный двор.

Богиня с облупившейся краской смотрит на изумленную гостью из центра убогой алтарной комнаты. Орито плохо понимает, где эта комната помещается. Может, здесь и Северного двора-то нет? Она оглядывается назад, на спину и затылок Богини. Та Богиня, что впереди, освещена молитвенной свечой. По сравнению с первой комнатой она постарела, и улыбки нет на губах. «Все равно, не смотри ей в глаза», – приказывает все тот же инстинкт. Чувствуются застарелые запахи соломы, животных и людей. Дощатые стены и полы, как у не слишком зажиточных крестьян. На дальней стене по обеим сторонам от двери – еще сто восемь иероглифов, теперь уже на двенадцати тронутых плесенью свитках. И вновь знаки ускользают от понимания. «Да какая разница! – одергивает себя Орито. – Вперед!»