Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

В очаге с шумом рассыпается полено, и половина сестер вздрагивают.

– Три символа удачи, – говорит слепая Минори.

– Вот и ростовщик так подумал, – продолжает рассказ Хацунэ, – а вслух стал жаловаться, что рынок переполнен разными голландскими диковинами. Он спросил, поет ли череп для всякого или только для незнакомца? Незнакомец вкрадчивым голосом ответил, что череп станет петь для своего истинного владельца. «Ладно, – буркнул ростовщик, – вот три кобана ; если попросишь еще хоть один мон , совсем ничего не получишь». Незнакомец молча поклонился, положил череп на шкатулку, взял свою плату и ушел. Ростовщик немедля стал придумывать, как бы получить от волшебной вещицы побольше денег. Он щелкнул пальцами, вызывая свой паланкин, и отправился туда, где жил некий самурай, не имеющий господина, – беспутный ронин , любитель необычных пари. Ростовщик, человек осторожный, еще в пути испытал свою покупку. Он приказал: «Пой!» – и точно, череп запел:

Явился ростовщик к самураю, показал свое приобретение и запросил тысячу кобанов за то, чтобы его новый друг-череп исполнил песню. Самурай, стремительный, как взмах меча, пригрозил, если череп не запоет, отсечь ростовщику голову за то, что выставил его доверчивым дураком. Ростовщик ждал такого ответа и согласился держать пари, требуя половину всего имущества самурая, если череп все-таки споет. Хитрый самурай решил, что ростовщик рехнулся и тут можно поживиться. Он сказал, что шея ростовщика ничего не стóит – пусть, мол, тот поставит на кон все свое состояние. Ростовщик обрадовался, что самурай заглотил наживку, и снова повысил ставки: пускай и противник ставит все свое имущество… если, конечно, не струсил? Самурай в ответ приказал писцу записать пари и скрепить его клятвой на крови. Свидетелем стал начальник стражи, человек бесчестный и привычный к темным сделкам. И вот жадный ростовщик поставил череп на шкатулку и велел: «Пой!»

Тени сестер на стене горбятся беспокойными великанами.

Первой не выдерживает Хотару.

– И что было, сестра Хацунэ?

– Молчание, вот что. Череп даже не пискнул. Ростовщик в другой раз приказал: «Пой! Повелеваю тебе, пой!»

Трудолюбивая игла застыла в руке ключницы.

– Череп – ни слова. Побледнел ростовщик. «Пой! Пой!» А череп молчит. Кровавая клятва лежит на столе, красные чернила еще не просохли. Ростовщик в отчаянии заорал черепу: «Пой!» Тишина. Ростовщик не ждал пощады, никто его щадить и не собирался. Самурай велел принести самый острый меч. Упал на колени ростовщик, пытаясь молиться. Тут и покатилась его голова.

Савараби роняет наперсток. Он катится к Орито. Та поднимает его и возвращает владелице.

– И вот тогда-то, – Хацуне важно кивает, – когда уже было поздно, череп запел…

Хотару и Асагао таращат глаза. Куда-то подевалась насмешливая улыбка Умэгаэ.

– Самурай сразу распознал колдовство. – Хацунэ откидывается назад, отряхивая колени. – Деньги ростовщика он пожертвовал храму Сандзюсангэн-до. О нарядном лохматом незнакомце больше и слуху не было. Кто знает, уж не Инари-сама ли явился отомстить за обиду, нанесенную его святилищу? Череп торговца лентами – если это и вправду был он – по сей день хранится в нише в дальнем углу Сандзюсангэн-до, куда редко кто заходит. Каждый год в День поминовения усопших кто-нибудь из старших монахов молится за упокой его души. Можете сами зайти посмотреть, если кто из вас окажется в тех краях после своего Нисхождения…

Дождь шипит, словно тысяча змей, по водосточным желобам булькает вода. На горле у Яёи бьется жилка. «Желудок жаждет пищи, – думает Орито, – язык жаждет воды, сердце жаждет любви, а разум жаждет рассказов». Она уверена – только рассказы помогают выжить в Сестринском доме, любые рассказы: письма от Даров, болтовня сестер, правдивые истории и небылицы, вроде этого поющего черепа. Орито вспоминает легенды о богах, об Идзанами и Идзанаги, о Будде и Иисусе, а может, и о богине горы Сирануи; не один ли у них принцип действия? Человеческий разум представляется ей ткацким станком, на котором отдельные нити верований, памяти и повествования сплетаются в единое целое, что принято называть человеческим «я», а иногда оно само называет себя – сознанием.