Виктория Хислоп - Возвращение

Старик проговорил уже несколько часов, но кое-что в его истории все еще оставалось недосказанным. То, что Соню интересовало больше всего.

– Так как же все обернулось для Мерседес? – полюбопытствовала она.

Снимки танцовщицы на стене над их головами служили постоянным напоминанием настоящей цели ее визита.

– Мерседес? – рассеянно переспросил он. И Соня на мгновение забеспокоилась. Вдруг этот милый старик забыл героиню своего рассказа. – Мерседес… да. Ну конечно. Мерседес… Что ж, долгое время о ней ничего не было известно; писем она не писала, чтобы не бросать тень на семью: девушка подозревала, что мать и так вызывает достаточно подозрений, не хватало еще обвинений в том, что дочь у нее – роха .

– Получается, она выжила? – опять приободрилась Соня.

– О да, – с задором ответил Мигель. – По прошествии времени, когда стало поспокойнее, она стала писать Конче сюда, в «Эль Баррил».

Мигель принялся рыться в ящичке у кассы.

Сердце Сони бешено заколотилось.

– Они где-то здесь, – пояснил он.

Соня задрожала. Она увидела у него в руке аккуратно перевязанную пачку писем, написанных девушкой, чьи снимки не выходили у нее из головы.

– Хотите, я зачитаю вам некоторые их них? Они на испанском.

Старик подошел и сел на стул рядом с ней.

– Да, пожалуйста, – тихо попросила она, не отводя глаз от потрепанных, пожелтевших от времени конвертов, которые он держал в руке.

Старик осторожно вынул десяток страниц тонкой почтовой бумаги из верхнего конверта – письма в пачке были сложены по датам – и расправил их. Письмо датировалось 1941 годом.

Почерк оказался незнакомым. Соня никогда не видела, чтобы мама писала от руки, из-за болезни ей это давалось с трудом; по ее воспоминаниям, Мэри всегда пользовалась печатной машинкой.

Буквы, выведенные на обеих сторонах листа, просвечивали насквозь, что несколько усложняло чтение. Старик расстарался: сначала зачитывал каждое предложение по-испански, потом переводил его на немного старомодный английский.

Дорогая мама!

Я знаю, ты поймешь, почему я так долго не писала. Все потому, что я переживала, как бы не навлечь на тебя подозрения. Знаю, что меня считают предательницей за то, что я так и не вернулась в Испанию, и надеюсь, что ты простишь меня за это. Мне казалась, так будет безопаснее для всех.

Мне бы хотелось рассказать тебе, что произошло после того, как я четыре года назад отплыла в Англию на корабле «Хабана»…

С каждой минутой пространство воды, отделявшее Мерседес от родины, все увеличивалось. Вскоре после их отплытия ветер усилился, и когда они вошли в Бискайский залив, поднялись волны. Столь резкая перемена застала всех врасплох. Большинство из этих детей никогда раньше не были в море, и сильная качка их испугала. Многие расплакались, когда почувствовали, что палуба уходит из-под ног, а к горлу подступает тошнота.

Даже цвет моря казался теперь чужим. Вода утратила свою синеву и была оттенка взбаламученной грязи. Некоторых тут же стало рвать, а со временем морская болезнь подкосила даже взрослых. Вскоре палубы стали скользкими от рвотных масс.

Несмотря на все возражения Мерседес, Энрике у нее забрали и разместили на верхней палубе. Она на много часов потеряла его из виду и чувствовала себя так, будто уже успела подвести его мать.

– Ты здесь не для того, чтобы присматривать лишь за своими детьми, – отчитала ее одна из старших помощниц.

Она была права. На время этого плавания и после него обязанности Мерседес предполагали присмотр за целой группой детей, и кое-кто из преподавателей и священников с неодобрением отнесся к ее беспокойству о благополучии только двух ребятишек.

Той ночью дети спали там, где пришлось, пока корабль переваливался на волнах, вверх-вниз, вверх-вниз. Некоторые из них устроились на дне спасательной шлюпки, другие свернулись калачиком на огромных бухтах каната. Вскоре Мерседес уже не могла предложить им никакого утешения. Ее одолела тошнота. Когда на следующий день бурное море снова успокоилось, все вздохнули с огромным облегчением. Вдалеке с некоторых пор маячило побережье Англии, но только когда море перестало швырять их корабль из стороны в сторону, они заметили на горизонте тонкую темную полоску – береговую линию Гемпшира. К половине седьмого второго дня плавания они уже пришвартовывались в порту Саутгемптона.

Гавань, в которой стоял мертвый штиль, обещала стать идеальным прибежищем; стоило им причалить – и тошноты как не бывало.