Виктор Казько - Бунт невостребованного праха

А думала она о том, как проснется одна в номере на двоих. Напротив смятая пустая постель. И это уже навсегда. А ведь до отходящего домой поезда надо прожить день. День на виду у всех, кто приехал вместе с ними, под перекрестием взглядов и вопросов: где он, куда девался, в полночь был, к утру исчез. Как может она не знать.

Только это, наверное, и помешало ей отпустить его. Безмолвно она сорвалась с кровати и выхватила из его рук ключ. Справедливости ради, надо сказать, что он особо и не мешал ей сделать это. Потому что и в себе ощутил стремление к компромиссу, надежду, что эта ночь не пройдет бесследно. Не зря же оба они исходи­ли на немой крик в прошлое и будущее. Затерянные в бесконечной ночи в этом чужом многомиллионном городе, в этом временном пристанище с проинвента­ризованными кроватями, клеймеными простынями. Они выйдут поутру из него обновленными, как обнов­ляет людей тюрьма. Все у них будет по-новому, по-иному.

Обман. Самообман. И вечное неосознанное желание и стремление еще раз сладко самообмануться. Может, именно в ту ночь он окончательно потерял все. Задуман­ный, но не свершенный уход лишил его мужества. Он осознал это утром, когда ткнулся в дверь ключом, а она оказалсь незамкнутой.

"Который же теперь час?" - невольно подумал он. Предчувствие близкого рассвета отворотило его взгляд, направленный вглубь самого себя. Постепенно он на­чал различать стены в обойных цветках, выбеленный сереньким предрассветным молоком потолок, по ко­торому, скорее всего, растекся как обычно по свету по­кидающий его монстр. Но полное зрение еще не вер­нулось к нему. Он видел все вокруг как сквозь белесые клочья тумана. Из этого тумана средневековыми рыца­рями начали выплывать расставленные по всему каби­нету кульманы. Шеренги и ряды дон-кихотов прори­совывались на фоне белеющих, как истрепанные одеж­ды, исчерченных и девственных листов ватмана. Он подошел к одному из этих кульманов, тронул холод­ную мертвую его длань. На миг почувствовал, что она ожила, ответила на его рукопожатие, вскрикнула даже. "Вот уже начались и звуковые галлюцинации", - по­думал он, отступая. Но крик не смолк, тугой волной бил в откупоренные уши. Крик не здешний, не каби­нетный, проникающий откуда-то извне. Он ринулся к окну, увидел перед собой свинцово-мертвое око прудовой воды. И все понял. Крик этот не стишается уже вторые сутки. Взвился он, как невероятной силы ни­зовой ветер, еще позавчера. Стоном, молитвой и плачем понесся по земле, будто застонала сама земля, и стонала, и стенала всю эту ноченьку.

Стонала и стенала вместе с ним. Вот почему он и приглох на ночь. Своей, быть может, надуманной болью за­бил боль истинную. Своим стоном заглушил стон зем­ной. А несли его и множили лягушки, И, наверно, не только лягушки. Все твари земные, что воспряли от зим­ней спячки с пробуждением земли. Она их породила, извергла из своего чрева вместе с теком ручьев. Они по­обсохли на солнце и пошли в весну продолжаться. В прогрев прудовой воды поскакали лягушки разной ма­сти и всех возрастов, которые уже и еще этому покор­ны. А вода была очень теплая. Здесь ее подогревали за­водские стоки. И лягушки едва ли не со всего света шли как в Мекку в оазис вселенской любви: старческо-мерзкие и девически прекрасные, прокаженно-бородавчатые и гладкокожие, макияжно раскрашенные и нежно однотонные, изумрудно-зеленые, аспидно-черные, пе­пельно-серые, лимонно-желтые, благородно голубые и просто серо-буро-малиновые. И пруд, замарашка, смердючка городская, в одно утро вспыхнул, изукрасился всеми цветами радуги. В нем правилась огромная, одна на весь мир жабья свадьба, безобразно разгульная и та­кая же прекрасная в своей безоглядной откровенности и истовости.

Органно звучали хоры услажденных певуний. Со­шлись, слились в один оркестр рокеры и металлисты, и поклонники кантри. Нежной замшей раздувались гор­ловые меха деревенских гармонистов. И с самого, каза­лось, неба, его необъятной сини, ковкой желтизны сол­нца лилась цветомузыка, световыми сполохами-объяти­ями охватывая жемчужно мерцающие в воде гирлянды икры, животворя ее.

Но этот праздник любви и животворения длился один лишь день. Ночью на заводе или случилась авария, или просто чья-то рука до утра открыла задвижку сточной воды. И в пруд широким потоком хлынул кипяток. Вот тогда и застонали прудовые воды, застенала земля. Обла­ко белесого пара, как сгусток боли, оторвалось от пруда и белым посланием отлетело в небо, к самому Господу Богу. Взбелилась и вспучилась вода в пруде. Гладь ее укрыли всплывшие кверху брюшком все одного цвета, белоногие, непристойно распластанные, настигнутые мгновением любви и смерти лягушки.